Мы не варвары, но…

Архитектурное наследие

Почему в России до сих пор не знают, что делать с архитектурным наследием

В Екатеринбурге принято решение об уничтожении недостроенной телебашни. Ее бросили 27 лет назад из-за отсутствия финансирования. В 90-х башня стала культовым местом для экстремалов и само­убийц (официально она забрала жизни четырех человек, но, если покопаться в архивах новостей, то можно насчитать случаев двадцать). Внутренняя стена основания башни исписана именами и датами —  и почти все они о тех, для кого восхождение стало последним. 

Место жутковатое, что уж тут спорить. Но в то же время легендарное. Чего стоит только миф о снятом с верхушки истошно орущем (и вроде бы поседевшем) молодом парне, который утверждал, что в основании башни живут карлики. В закутке, куда он забился, спасатели обнаружили надпись «Кто-то говорил, что гномы боятся высоты, к сожалению, он прав». 

А история Александра Пальянова — человека, чуть ли не сросшегося с башней. Он забирался на нее, наверное, сотню раз. И с закрытыми глазами, и с завязанными руками. А потом шагнул вниз. «Он покорил ее, и она взяла его к себе… Навсегда» гласит надпись на верхнем ярусе.  

Обычно столь уникальные (и в архитектурном, и в культурном плане) памятники не уничтожают. Их стараются встроить в существующий контекст. Это долгий и очень сложный путь. И власти даже пытались на него вступить. Но пыл их довольно быстро угас. Что будет на месте башни, пока не ясно. То ли новая арена для екатеринбургского хоккейного клуба, то ли жилой комплекс (место слишком уж привлекательное). Однако легенды из этого уже точно не получится.  

Снос башни породил очередной виток споров о подходах к работе с наследием. Представляем точки зрения сооснователей архитектурного бюро SVESMI (штаб-квартира — в Роттердаме) Анастасии Смирновой и Александра Свердлова, а также голландского архитектора Хольгера де Ката, специалиста в области изучения и сохранения архитектурного наследия. 

Что спасать

— Последние пару лет вопрос сохранения наследия остается одним из самых обсуждаемых среди российских урбанистов. На различных площадках и форумах постоянно транслируются успешные примеры превращения памятников в музеи, галереи, офисы, элитное жилье, концертные залы… Хольгер, действительно ли в Европе с наследием все складывается благополучно?     

Хольгер де Кат (HdK): В Европе система работы с наследием начала складываться достаточно давно. В Голландии с середины XX века под охрану начали брать самые ценные монументы. Затем, в 90-х к ним добавились менее значимые объекты. Еще чуть позже в список были внесены здания и сооружения, обладающие ценностью для локальных сообществ. 

Внесение в перечень тут же сказалось на капитализации объектов. Жить в памятнике или в районе, где этот памятник расположен, стало круто. Наследие, земля и дома вокруг него стали дорожать.  

  Хольгер де Кат: В Голландии речь о сносе зданий не идет. Дискуссия сводится к тому, что и как можно изменить

— Хольгер затронул очень острую тему — внесение объектов в охранные списки. Российские девелоперы все чаще сетуют: сегодня наследием признаются здания, которые им быть не должны. Это накладывает серьезные ограничения на проекты развития территорий.

Анастасия Смирнова (SMI): Проблема в том, что в России совершенно не отлажена система охраны исторического наследия. Все, что у нас есть, — мозаичные рудименты советской модели, которые абсолютно не соответствуют современным стандартам. В итоге с одной стороны мы получаем попадание в охранные списки зданий, которые там быть не должны, с другой — формально не противоречащий закону снос ценных объектов. 

В Англии, например, первые документы, касающиеся защиты памятников, появились еще в конце XVIII века. Они затрагивали судьбу единичных монументов вроде Стоунхенджа. На протяжении двух веков шел долгий, муторный, но очень последовательный процесс дополнения и детализации нормативной базы — с привлечением экспертов, городских сообществ, бизнеса. В итоге к началу 2000-х годов британцы получили один из лучших в мире охранных кодексов. 

Мы же до конца не понимаем, что относить к наследию и как с ним работать. Да, у нас есть отличные историки архитектуры, но практически нет специалистов в области материальной экспертизы, которые разбирались бы в строительных технологиях, умели оценить состояние зданий, понимали, что можно сделать с тем или иным памятником.  

Если бы меня попросили максимально кратко охарактеризовать ситуацию с охраной наследия в России, я бы предложила слово «хаос». Эта сфера требует сознательного стратегического реформирования. 

Анастасия Смирнова и Александр Свердлов уверены: мы пока не умеем взаимодействовать с городом, но очень быстро этому учимся  

Александр Свердлов (SVE): Вы знаете, сколько зданий в Англии ежегодно признаются памятниками? 

— Даже не догадываюсь.

SVE: Около 30 тысяч. Россия близко к этой цифре не подобралась. Поэтому заявления типа «у нас под охрану берут что ни попадя» трудно считать справедливыми. 

— Тогда давайте поговорим о студенческом проекте сохранения Беляева, типового района эпохи «оттепели», расположенного на окарине Москвы. Его автор — Куба Снопек — предложил включить эту, кажется, ничем не примечательную территорию не абы куда, а в список культурного наследия ЮНЕСКО. Анастасия, насколько мне известно, вы были одним из руководителей данного исследования. Не считаете ли вы это предложение явным перебором? 

SMI: Не считаю. Это был экспериментальный студенческий проект, который мы вели вместе с Рэмом Колхасом (один из наиболее известных архитекторов мира, деконструктивист, лауреат Притцкеровской премии. — Ред.). Да, итоговое предложение, возможно, выглядит несколько провокационным. Но это полезная провокация.

Пока шло исследование, мы с Рэмом очень много разговаривали о судьбе наследия. И в какой-то момент пришли к выводу, что существующие стандарты, которыми сегодня руководствуется ЮНЕСКО, устарели. Эта организация делит памятники на два типа — материальные (здания, сооружения, руины) и нематериальные (язык, кухня, обычаи). Но реальный мир значительно сложнее, и нематериальная составляющая зачастую неразрывно связана с материальной. Ценность возникает именно из этого сочетания.

Беляево — один из ярких примеров сращения осязаемого и неосязаемого. С архитектурной, градостроительной точки зрения эта территория примечательна только тем, что это прототипический микрорайон, реплицированный тысячи раз по всей России. От прочих копий его отличает совершенно специфическая местная культура. По стечению обстоятельств в 70-е годы здесь жили художники и писатели, принадлежавшие к Московской концептуальной школе. Здесь проходили перформансы группы «Коллективные действия» и знаменитая «бульдозерная» выставка 1974 года (организована московскими художниками-нонконформистами, одна из наиболее известных публичных акций неофициального искусства в СССР, была уничтожена сотрудниками милиции при помощи поливочных машин и бульдозеров. — Ред.). Беляево — территория жизни и работы поэта Дмитрия Пригова, для которого абсурд советской жизни и среда обитания советского человека были неисчерпаемым источником вдохновения.  

Наша гипотеза состояла в том, что пространства Беляева (и похожих микрорайонов) оказали влияние на становление московского концептуализма — феномена мирового уровня, рожденного андреграундной культурой 70-х. 
Мы предложили сохранить не место как таковое, не творчество конкретных художников, а именно симбиоз, сочетание того и другого. Заполнили заявку на совершенно новый тип наследия — материально-нематериального. И отправили в ЮНЕСКО. Российское отделение организации проявило довольно большой интерес к этой истории. Но надо понимать, что на введение новой типологии наследия могут уйти годы.

У нашей провокации имелись и другие позитивные последствия. Жители микрорайонов Москвы и ее пригородов вдруг обнаружили, что типовые микрорайоны не так уж скучны. Люди начали исследовать собственную среду обитания, собирать материалы, вести блоги. Беляевцы, например, организовали туры по местам жительства концептуалистов, на торцах нескольких зданий за свой счет напечатали стихи Пригова. У Беляева появилась особая репутация, статус культурного, уникального места за пределами центра. Я, кстати, уверена, что скоро и цены на квартиры здесь пойдут вверх. 

HdK: В Голландии есть примеры защиты объектов на основе их кумулятивной материально-нематериальной ценности. Скажем, Атлантический вал, построенный гитлеровцами для защиты от войск союзников. С одной стороны — это пейзаж и бункеры. С другой — люди, которые там жили, и их истории. Оба этих элемента равнозначно ценны. 

Атлантический вал — система долговременных и полевых укреплений длиной свыше 5000 км, созданная германской армией в 1940 — 1944 годах вдоль европейского побережья Атлантики от Норвегии и Дании до границы с Испанией

— Представим, что жителям города какой-то объект совершенно не люб. Они обеими руками за его снос. Но эксперты полагают, что он имеет высокую историческую и культурную ценность. Кого слушать? Если сформулировать более глобально — имеем ли мы право уничтожать то, что было создано предыдущими поколениями? 

SVE: Я считаю снос чего-либо совершенно неправильным подходом. Нужно стремиться добавлять, а не вычитать. Авангардное мышление, предполагающее разрушение старого и строительство на его руинах новой жизни, сегодня не актуально. Говорить о замене одного на другое можно только в терминах эволюции и трансформации, но не уничтожения. 

HdK: Кого слушать — очень сложный вопрос. Но я не припомню ни одного случая, чтобы в Голландии люди сказали «это плохой дом, сносите его». Хотя наверняка такое бывало: мы тоже неидеальны. Но в своей массе наши граждане любят старые здания. И дискуссия, как правило, сводится к тому, какое количество изменений девелопер может внести, чтобы адаптировать объект к новой жизни.  

— А мы продолжаем сносить. Возьмем только последние несколько лет Екатеринбурга: мукомольный и приборостроительный заводы, Пассаж, теперь вот телебашня. 

SVE: Это долгий процесс, в котором ключевую роль играет просветительская работа. Да, в Кейптауне из элеватора сделали потрясающий музей современного искусства. Но это не означает, что мы дикари, а они — гении. Мы постепенно начинаем понимать, как существовать в городе, и наши отношения с ним становятся все более богатыми. Просто у нас недостаточно информации о том, как именно делать такие проекты, и нет веры в то, что они возможны, поскольку практически отсутствуют прецеденты. 

Как спасать 

— Мне хотелось бы развернуть тему, которую затронули Анастасия и Хольгер. Я говорю об изменении исторических зданий. Имеют ли право на существование в первозданном виде памятники, построенные 100, 200 или 300 лет назад? 

SVE: Здесь есть несколько тонких моментов. Первый — культурно-психоло­гический. В Голландии, например, в 70-х годах XX века вера разом потеряла популярность, в результате чего рынок недвижимости наводнили здания бывших церквей. Некоторые из них были памятниками регионального или местного значения. Но на это мало кто обращал внимание. В итоге религиозные сооружения превратились в жилье, клубы, офисы, музеи или библиотеки. Это очень яркая история, поскольку случилась двойная десакрализация наследия. В то же время мне очень трудно представить, чтобы в России кто-то сегодня захотел превратить храм в частный дом. 

Второй момент — практический. Нам необходимо разработать набор критериев, позволяющий четко ответить на вопрос, что делать с тем или иным зданием в зависимости от его типологии, стиля, уровня сохранности и т.д. Проблема в том, что русская школа реставрации ничего, кроме полного научного воссоздания, не знает. Но в этом далеко не всегда есть нужда, а порой подобный подход приводит к смешным и грустным последствиям. Например, нам запрещают штробить в исторических зданиях стены, чтобы не дай бог не нарушить оригинал. В итоге вся проводка помещается в пластиковые короба, как в самом дешевом интерьере. Выглядит это, мягко говоря, странновато. 

Королевский музей Онтарио. Проект преобразования 150-летнего здания разработал деконструктивист Даниэль Либескинд

 Вы наверняка знаете, какая волна ненависти обрушилась на барона Османа, реконструировавшего Париж. Все кричали, что он разрушил средневековый город. Но, на мой взгляд, барон ничего не уничтожал. Он взял «лазер» и точным движением прорезал новые авеню и бульвары. Это идеальный проект трансформации старого в нечто современное. 

Изменение зданий, подбор новых функций (по причине неактуальности старых) — это нормальный процесс. Мы должны расширить коллекцию глаголов, применяемых в отношении исторического наследия. Сейчас в нашем распоряжении есть только «сохранить» и «воссоздать». Но все самые интересные проекты реконструкции, реализованные в мире, предполагали достаточно радикальное обращение с памятниками. Их разрезали, надстраивали, у них появлялись подземные этажи. 

— Можете ли вы привести пример сооружения, которое совершенно точно нужно сохранить и воссоздать? 

SVE: Успенский собор в Кремле. Я уверен, что он должен был быть бережно сохранен и воссоздан в первоначальном виде. Это ценнейшая живопись, ценнейший интерьер. Фантастическое сооружение национального масштаба. В этом случае подход реставраторов-традиционалистов был абсолютно уместен.

Кому спасать

— Кто должен инициировать проекты реконструкции?

SMI: Я уверена, что это должны быть люди с дизайнерским образованием. Только у профессионалов есть «оптика», которая позволяет увидеть потенциал того или иного здания или группы зданий, даже если они находятся в плохом состоянии. Пример — проект SVESMI по превращению заброшенного бюро по трудоустройству, модернистского здания 1960-х, расположенного в голландском городе Меппел, в три сблокированные виллы. 

Это был малопривлекательный объект, который раздражал и жителей, и местные власти. Он очень неприглядно старел, и муниципалитет не знал, что с ним делать. В какой-то момент мы осознали: несущая конструкция здания в отличном состоянии, оно очень хорошо «сидит» в контексте, из окон открываются прекрасные виды. И при этом его трансформация не требует космического бюджета. Наша команда провела исследование, предложила оригинальную концепцию развития, убедила муниципалитет в необходимости реализации проекта и нашла инвестора. Единственное, что требовалось от городских властей — присвоить объекту статус частной собственности. В итоге все счастливы. Инвестор продал все три виллы и заработал, муниципалитет избавился от руин в центре города, жителям больше не надо ходить мимо модернистской развалюхи. 

Вилла «Офис», трансформация офиса агенства по трудоустройству. Меппел, Нидерланды. SVESMI + Koezen Architects 2017

Не очень понятно, кто, если не мы, мог бы разглядеть потенциал данного места. Инвестор или власти? Это не их задача. Местные жители? Здание не вызывало у них никакой симпатии (хотя в Голландии понимают и ценят модернизм). Эксперты? У них много забот по сохранению чего-то более видного.

SVE: Чтобы что-то сдвинулось с мертвой точки, нужны механизмы, стимулирующие к работе с наследием. В первую очередь они должны быть связаны с налоговыми льготами для тех, кто инвестирует в сохранение и интеграцию памятников. Без экономической мотивации ничего не получится. 

HdK: Конечно, ключевой вопрос реконструкции здания — где взять деньги. Доступ к их традиционным источникам — государству, девелоперам, собственникам — часто ограничен. Поэтому в Голландии появилось несколько важных инструментов. Первый — общественная организация, название которой по-английски звучит как City Repair. Основа ее финансирования — благотворительные пожертвования (довольно часто ее указывают в завещаниях). City Repair находит старые объекты, покупает их, реконструирует и продает на открытом рынке.  

Второй инструмент — еще одна общественная структура, названная в честь голландского архитектора XVII века Хендрика де Кейзера. Она не занимается поиском домов. Предложения об их покупке поступают непосредственно от собственников. Но сделка случается только в том случае, если эксперты организации видят, что здание можно продать и деньги от этой продажи покроют расходы на его восстановление. 

И третий инструмент — это популярная в Голландии ежемесячная лотерея. Играет в ней номер дома. Билет стоит 10 евро. Не так уж много, учитывая возможный выигрыш в 1 — 2 млн евро. Но на призы уходит только 15 — 20% полученных денег, остальное идет на финансирование культурных проектов, в том числе и в сфере реконструкции зданий. Распорядителем этих средств является как раз Hendrick de Keyser Society. 

SVE: Чтобы начать действовать более осознанно, нам в России как воздух нужны пилотные эмблематические проекты. Вот был памятник, он находился под охраной и потихоньку разваливался. Но вдруг нашлись желающие, не разрушая, превратить его во что-то новое. И довели дело до конца. Горожане должны поверить в то, что такая трансформация возможна. Что руины, мимо которых они все время ходят и морщатся, могут стать ценнейшим элементом среды, вписаться в современную жизнь.  

— Тогда прямой вопрос — здесь, в Екатеринбурге, вам не хочется создать прецедент?

SMI: Очень хочется, и мы это обязательно сделаем. Я в первый раз оказалась в Екатеринбурге в апреле 2017-го, и была потрясена драйвом и энергией его жителей. Этот город напомнил мне Роттердам. Тоже не столичный, но с очень большими и при этом реалистичными амбициями. 
Потенциал работы с памятниками в Екатеринбурге чрезвычайно велик.  Местными учеными, историками архитектуры уже проделана гигантская работа по популяризации наследия. Активность, которую такие эксперты и общественные деятели, как Дмитрий Москвин, Лариса Пискунова, Никита Сучков (и это только несколько имен из многих), развернули вокруг того же конструктивизма, — это грандиозно. Ничего подобного в других российских городах нет. Впервые у нас возникло ощущение, что почва хорошо подготовлена и есть реальный шанс сделать нечто содержательно новое.