Куда примчит двойная упряжка

Художественный руководитель Пермского оперного театра режиссер Георгий Исаакян: «Интендантство — это искусство вести бизнес в искусстве. В некотором смысле это та цена, которую я плачу за право театра реализовывать неповторимую художественную политику».

Георгий Исаакян — редкий тип театрального деятеля в современной России. Он как двуликий Янус совмещает в себе две ипостаси: режиссера-творца и управленца-руководителя. Многие его коллеги давно определились: с одной стороны, бывшие актеры и режиссеры, выбившиеся в директора, не занимаются творчеством, с другой — действующие постановщики не обременяют себя ответственностью за театр, предпочитая статус свободного художника. Исаакян же несет две ноши, причем на первый взгляд легко, в обеих сферах у него — впечатляющие достижения. Возглавляемый им театр — один из главных ньюсмейкеров российской театральной жизни: в его афишах нередко возникает строчка «впервые в России», он постоянный номинант «Золотой маски», а не так давно представил себя на главной концертной площадке мира — в Карнеги-холле (подробнее см. «Однажды в Америке» , «Э-У» № 5 от 04.02.08). Сам Исаакян газетой «Культура» назван по итогам 2007-го «режиссером года».

Два в одном

Георгий Исаакян

— Мне всегда казалось, что психологии менеджера и творца сильно отличаются. Один должен думать прежде всего об экономической эффективности, финансовой подоплеке, а это железная логика и рационализм. Творческий человек работает в другом алгоритме. Или режиссер — некое исключение из ряда творческих профессий и совмещает и то, и другое?

— Ты права: исключение. Хотя, например, Валерий Гергиев — блестящий образец того, что и дирижер может структурно мыслить, строить театральную политику. У него гениальная интуиция, чувство времени. Недавно я в каком-то учебнике читал, что хороший менеджер — не тот, кто угадывает сегодняшний спрос, а тот, кто задает завтрашний. Мы тоже пытаемся придерживаться этой «религии» — задавать стандарты будущего. Если, к примеру, еще десять лет назад никто в Перми и слышать не хотел про Баланчина, то сегодня Баланчин — бренд пермского балета. Еще лет десять назад все бы покрутили у виска пальцем, узнав, что мы ставим барочные оперы — «Альцину» Генделя и «Орфея» Монтеверди, а сегодня это продукт спроса, причем публики не только традиционной, демократичной, интеллигенции и студенчества, но и представляющей «новую элиту».

— А для тебя сочетание этих несочетаемых вещей — мука или такая двойная упряжка, благодаря которой можно куда-то примчаться?

— В принципе моя деятельность соответствует понятию «интендант». В некотором смысле это та цена, которую я плачу за право театра реализовывать неповторимую художественную политику. И если бы не специфические малопривлекательные особенности нашей страны, то это никакая была бы не мука, а совершенно нормальная история. Потому что управленческие решения всегда есть результат творческих планов. А творческие планы всегда должны соответствовать финансовым и прочим возможностям. Но управленческая составляющая пожирает такое количество времени, что творческая съеживается как шагреневая кожа. Вот в 11 часов мне надо войти в репетиционный зал погруженным полностью в музыку, в атмосферу спектакля, я должен быть сам настолько заряжен этим, чтобы транслировать свои ощущения артистам и музыкантам. А у меня только без пяти одиннадцать закончилось совещание по поводу финансов, строительства или еще бог знает чего.

— Это все-таки искусство или искусство-бизнес?

— Это искусство вести бизнес в искусстве. Интендант оперного театра — это топ-менеджер крупной (иногда очень крупной) фирмы. Но если в бизнесе пересаживание менеджера из кресла ИТ-компании, скажем, в кресло сталелитейной дело в общем распространенное, ибо задачи везде схожи (сокращение издержек, новые рынки, оптимизация процессов и пр.), то здесь сам бизнес собственно бизнесом не является, в нем нет главного для бизнеса, цели целей, короля королей — прибыли. Театр — это запланированные убытки. Неповторимость этого бизнеса в том, что театр, создавая супервостребованный продукт (мы, например, в год «обслуживаем» порядка 200 тыс. зрителей), обречен на убыточность. И определяющим в нашей сфере являются сплошь нематериальные субстанции: вкус, художественное чутье, интуиция.

Рухнувшие с ДУБУ

— Ваш театр нередко конкурирует со столичными. Какой ценой?

— Нас часто называют третьим театром страны. Условно, конечно. Не секрет, что бюджеты московских и провинциальных театров разнятся практически в десять раз. О каком равенстве возможностей можно говорить? Бюджет Большого и Мариинского составляет полтора миллиарда рублей, и это только госфинансирование, без спонсорской помощи и доходов (а каковы цены на билеты в столицах, все знают). А наш бюджет вместе со всеми дополнительными источниками еле дотягивает до 150 миллионов. Соответственно разница не только в средствах на постановки, но, что катастрофично для театра, в фонде заработной платы. Понятно, что даже при прочих равных условиях люди предпочитают жизнь в столице, среди красивой архитектуры, поближе к научным, образовательным и культурным центрам. А тут еще и десятикратный разрыв в зарплате! Чудо, что мы все еще ухитряемся сохранить труппу.

— За 18 лет твоей работы в театре что изменилось в отношениях государства и искусства? Как они устроены сейчас?

— Театр не может существовать отдельно от страны. И если на уровне государства многое до сих пор не сформулировано (например соотношение видов собственности, соотношение государственного и частного, их взаимодействие), то это и на нас сказывается. Эту внятность невозможно вычленить ни из одного документа, любая официальная речь — это, как правило, смесь лозунгов: популистских, патерналистских и либеральных.

Над нами есть власть — краевая и федеральная. Краевая все последние годы уделяет театру большое внимание. Принят специальный закон по зарплатам, ежегодно перечисляются деньги на реконструкцию той или иной части театра, очень надеюсь, что начнется строительство второго корпуса. Даже сдвинулся вопрос о финансировании творческой части — постановок: в 90-е он был просто закрыт. Тогда зарплату-то не получали, об искусстве никто не думал, каждый спасался как мог. Сейчас уже можно стоить планы, приглашать знаменитых постановщиков, как это у нас было в последние сезоны: Наталью Макарову, хореографов фонда Джерома Роббинса и так далее. Плюс нам еще здорово помогает бизнес — Лукойл, ПФПГ. И уникальный Фонд поддержки театра «Жемчужина Урала» — такая сборная корпораций Пермского края. А федеральная власть подарила нам чудовищный федеральный закон ФЗ-84, по которому мы обязаны объявлять тендеры на приглашение в театр постановщиков, или на проведение конкурса «Арабеск». Идиотство! Невнятица общегосударственной политики, конечно, отражается и на местах, в чем-то локальные администрации стараются быть либеральнее самых либеральных московских политиков…

— Речь, видимо, о ДУБУ?

— Да, департамент управления бюджетными учреждениям (ДУБУ) — это как бы ноу-хау Пермского края: четыре-шесть театров приравняли к нескольким сотням школ, больниц, спортивных организаций.

В отличие от их поточного «производства», у нас каждый новый театральный проект уникален, и невозможно посторонним людям втолковать, почему, например, мы не освоили к 25 числу все средства. Да потому что 24-го художник полностью переделал макет спектакля, и все что запланировали, пошло кувырком. А почему не предусмотрели штрафные санкции? Да потому что они не применимы, например, к художнику Давиду Боровскому, режиссеру Юрию Любимову или балетмейстеру Владимиру Васильеву: они творцы и должны думать не о штрафных санкциях, а о художественной правде, о вещах, недоступных пониманию тех, кто все это затеял.

Но в объединении всех бюджетных учреждений все-таки была некая формальная логика. И вот этот орган трансформировался и стал частью Агентства по управлению имуществом. То есть мы были учреждением культуры, потом — бюджетным учреждением, а теперь стали имуществом! Каков следующий шаг я, честно говоря, не понимаю, но это история мне не нравится, и я этого не скрываю. Есть личности, а есть система. Нынешний губернатор Олег Чиркунов — просвещенный, либеральный человек, у меня с ним замечательные отношения, но мы живем в стране, в которой все очень быстро и резко меняется. И, допустим, негативный для нас сценарий: приходит другой губернатор, а театр — «имущество», и он относится к нам уже соответственно. Не оперирует понятиями «культура» и «творчество», а говорит: это же наше имущество, почему оно пустует с утра до вечера, почему так нерационально используются площади?

Самоопределение вплоть до отделения

— Больше года назад президент подписал закон об автономных учреждениях, который, по сути, предлагает учреждениям культуры выбор: оставаться в бюджете, но быть связанным по рукам и ногам, или отправляться в «автономное плавание», но с риском для жизни. Принятию закона предшествовала беспрецедентная многолетняя дискуссия о судьбе культуры…

— Все эти годы муссировался миф: хорошо бы, театры перешли на самоокупаемость и перестали отягощать наш бедный бюджет. Для понимающих людей ясно, что ни один оперный театр мира без субсидий не выживет. Нам кивают на Запад, но там совершенно особые системы поддержки театров. Скажем, американская модель для нас неприемлема. Почему?

Потому, что она «заточена» под американскую экономическую, а главное, социальную систему. У нас нет такого количества частных меценатов, отдающих свои кровные. У нас нет слоя так называемых «богатых вдов», которые там — основные доноры и спонсоры. У нас не придуман механизм налоговых поощрений за помощь социальным институтам.

А закон об АУ сам по себе неплохой. Театральному сообществу, нам всем удалось отстоять в нем максимум интересов. Там прописано, что и после перехода на автономную форму гарантировано финансирование по госзаказу, все имущество учреждения сохраняется. Другое дело, для функционирования закона нужны подзаконные акты, которых пока нет. Скажем, должен быть закрытый список учреждений, не подлежащих переходу в АУ, или перечень того, что является неотторжимым имуществом, и т. д.

— Насколько мне известно, в виде эксперимента некоторые учреждения все-таки перешли на автономку: филармония в Тюмени, несколько театров в Москве.

— Мы тоже собирались в первых рядах, но потом решили подождать. Посмотрим, как и с кем расправятся.

— Как это может произойти?

— Даже по госзаказу нет ясности: учредитель обязан его сохранить, но не прописаны параметры. Если его сократят в четыре раза — это равно закрытию. И еще. Мы ведь прекрасно знаем, что такое рейдерство, что такое процедура банкротства. Если ты как руководитель кого-то не устраиваешь, все происходит по известному сценарию: на каком-нибудь счете прячется долг в 12 тыс. рублей, и через год появляется мифический кредитор, который подает на тебя в суд, и тебя объявляют банкротом. Если это сплошь и рядом происходит в промышленности, почему этого не может случиться в сфере культуры? Ведь понятно, что все эти особняки, где расположены театры и музеи, — лакомые кусочки недвижимости. Вряд ли кто-то решится на такое по отношению к Пермскому театру оперы и балета. Но в нашей стране ни у кого нет никаких гарантий.

Своя территория

— 2008-й — год твоего 40-летия. В России такие даты отмечать не принято. А как насчет предварительного подведения итогов? Начинать жизнь заново уже приходилось?

— По известной классификации считается, что раз в семь лет человек должен кардинально все менять, и пока моя жизнь четко делится на циклы. При том что я всю свою трудовую деятельность провел в одном театре — Пермском оперном, каждые шесть-семь лет меняется круг моих полномочий. Поэтому пока «застоя» не образовалось, хотя каждый сезон я думаю: а не настал ли момент самому себе сказать — хватит, освобождай место для других…

— Но пока карьера развивается по восходящей…

— Я не прикладывал специальных усилий для карьерного роста, просто занимался тем, что у меня вроде бы получается. Я заканчивал ГИТИС и должен был возвращаться обратно в Армению: работать в Ереванском оперном театре. Но получил приглашение в Пермь, и все мои педагоги в один голос сказали: будешь идиотом, если его не примешь. Я приехал и сделал свой первый спектакль — «Три лика любви». Наверное, только в Перми начинающему режиссеру дали бы поставить три одноактные оперы ХХ века, малоизвестные и «не нужные» в репертуарном российском театре... Меня привел в театр мой учитель, мастер, народный артист СССР Владимир Курочкин. Он дал мне свободу выбора в постановках, опекал, очень гордился моими успехами.

В то же время у моего однокурсника, вместе с которым мы приехали в Пермь, был точно такой шанс. Но он выбрал другую карьеру. Значит, не было предопределенности, все время были какие-то развилки. В 96-м году у нас был успех с «Доном Паскуале» в Москве, актеров Татьяну Куинджи и Анзора Шомахия, получивших «Золотые маски», носили на руках. Тогда, на следующий день после нашего спектакля, директор театра Михаил Арнопольский предложил мне стать главным режиссером. Потом была «Пиковая дама», проект «Оперная Пушкиниана», Госпремия России — и в результате предложение от губернатора Юрия Трутнева возглавить театр в качестве художественного руководителя, то есть взять на себя ответственность за весь театральный процесс целиком.

— Есть ли сегодня в Перми возможность так же стремительно двигаться вверх?

— Сейчас, наверное, один из самых сложных моментов в моей биографии, просто потому, что номинально карьерный рост исчерпан: в театре потолок уже достигнут, выше позиции, чем художественный руководитель, нет. Да, есть Москва, Петербург, тогда это художественный руководитель Мариинки или Большого. Понятно, что ни то, ни другое не может быть...

— Не факт. А с точки зрения творчества?

— Вот «Орфей» Монтеверди (подробнее о премьере см. «Обернись к музыке» , «Э-У» № 44 от 26.11.07), как и «Клеопатра», «Синдерелла» Массне, «Лолита» Щедрина — пример того, как могут расширяться территории. Гигантское количество оперной литературы вообще не освоено, особенно российским театром. В этом смысле исчерпанность не может наступить, потому что искусство всегда больше, чем жизнь одного человека. Есть куча интересных идей на будущее, другое дело, будут ли они реализованы — здесь или в другом месте.

— И все-таки, о чем мечтается: быть худруком столичного театра или, к примеру, министром культуры в каком-либо правительстве?

— Честно? Я завидую своим коллегам-фрилансерам, у которых только одна задача придумать красивый спектакль и качественно его сделать. Не заниматься зарплатами, кадрами, жильем, тендерами, черте чем… Но если не будет театральной системы, стабильных трупп, оперных «домов» — где фрилансерам работать?.. Не могу найти ответа. А карьера чиновника — это какой-то резкий слом всей жизни. Отказ от творчества. Отказ от своего мнения, ибо самое главное для чиновника, как мы помним, — колебаться «вместе с линией партии»…

— Что тебе особенно мешает в этой жизни?

— Чудовищное количество лжи и фальши во всех сферах: профессиональной, политической, социальной. Чудовищное количество мнимостей: дутых событий, ценностей, репутаций. Из-за этого нагромождения сомнению подвергается сама система базовых ценностей, истинностей. Люди перестают понимать, что настоящее, а что — подделка, перестают доверять себе, своим ощущениям и чувствам.

— А что вселяет надежду?

— Когда мы выпускали «Орфея», на сценических репетициях я все время видел работников театра, из самых разных подразделений, сидящих где-то в углу с совершенно просветленными лицами. Им это оказалось необходимо — слышать эту музыку.

— Как ты воспринимаешь свою деятельность — как итог внутренних свободных побуждений или тебе близка роль миссионера: если не я, то кто же?

— Всегда завидовал самоотверженным людям, фанатикам, которые не боятся идти в неизвестное, проповедовать и быть съеденными, сожженными или посажеными на кол. Это особый склад людей пассионарных, к которым я себя не отношу. Несмотря на южную эмоциональность, я все-таки пытаюсь руководствоваться скорее разумом, нежели чувством. Убежден: моя профессия — одна из немногих, которая позволяет сохранить человеческое в человеке. И во мне самом, и в людях, которые меня окружают. Проповедник, поскольку он верует, идет безоглядно, у него есть некий свет впереди.
А я, скорее, бьюсь за свою территорию и за своих людей: это неприкосновенно.

— Помимо работы, которая, как я понимаю, вся жизнь, на что-нибудь время остается?

— Иногда я с удивлением читаю в прессе о том, чем любят заниматься высшие чиновники государства или главы суперкорпораций на досуге. Выходные! Господи, я слова-то такого не знаю. И мне не очень нравятся высокомерные поучения типа «кто не умеет отдыхать — не умеет работать» или «вы должны укладываться в рабочее время». Конечно, я могу перейти на такой расслабленный режим, но подозреваю, что тогда мой родной театр вряд ли долго продержится в верхних строчках театральных рейтингов России и Европы.

P.S. Когда этот материал был готов к печати, стало известно о странных событиях вокруг Пермского оперного. Театр закрыли на месяц в связи с проверкой Госпожнадзора, несмотря на то, что сроком устранения всех выявленных нарушений значился аж второй квартал 2009 года. Действия государственной машины можно посчитать гремучей смесью ретивости с бестолковостью отдельных должностных лиц. Не оставляет, однако, мысль и о том, что нечто подобное Георгий Исаакян в своем интервью предрекал. 

Дополнительные материалы:

Георгий Исаакян (р. в 1968 году в Ереване) — художественный руководитель Пермского государственного академического театра оперы и балета им. П.И. Чайковского, худрук Международного фестиваля «Дягилевские сезоны: Пермь — Петербург — Париж», член секретариата СТД России, руководитель курса оперных режиссеров в РАТИ-ГИТИС (Москва).

Один из самых востребованных российских оперных режиссеров (около 60 постановок). В 27 лет стал самым молодым в России главным режиссером оперного театра, а пять лет спустя — самым молодым худруком. Ставил в российских театрах: Москва (Геликон-опера), Петербург (Мариинский театр), Екатеринбург, Челябинск, Ростов, Омск, Самара, Чебоксары, Уфа; и за рубежом: Ереван, Минск, Рига, Осака, Дублин.

Лауреат Государственной премии России (1999), лауреат премии губернатора Пермской области (1999), лауреат премии губернатора Свердловской области (2000), лауреат премии правительства РФ им. Ф. Волкова (2005), заслуженный деятель искусств России (2006).

Не корову делим

Что считать итогом завершившейся «Золотой маски»

Вечером 15 апреля в Московском музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко оглашены итоги XIV фестиваля-конкурса «Золотая маска». Всероссийский театральный фестиваль весной каждого года представляет в Москве наиболее значительные спектакли со всей России. В этом году в нем участвовало 38 театров из 12 городов с 52 спектаклями, а количество частных номинаций оказалось рекордным — 139.

Урал был представлен солидно. Три спектакля из Екатеринбурга (мюзикл «Силиконовая дура» Музкомедии, данс-спектакль «После вовлеченности.Часть вторая» театра «Провинциальные танцы», «Бобок» Театра кукол) и рекордное число номинаций — 14. Пермь прозвучала усилиями Театра оперы и балета с программой «Хореография Джерома Роббинса», труппы «Балет Евгения Панфилова» со спектаклем «То, что я никому не сказал» и театра «У моста» с постановкой «Сиротливый Запад», в итоге — 6 номинаций. По одному спектаклю привезли из Уфы — «Пролетая над гнездом кукушки» Башкирской драмы (4 номинации) и из Магнитогорска — «Гроза» (3 номинации).

«Маски» уехали в Екатеринбург. В столице Урала создан лучший спектакль современного танца — «После вовлеченности» Татьяны Багановой. «Силиконовая дура», не получив главной премии, признана лучшей работой дирижера — это Борис Нодельман и режиссера — Кирилл Стрежнев. Магнитогорская «Гроза» в режиссуре Льва Эренбурга стала лучшим драматическим спектаклем малой формы. Впервые на фестивале присуждали приз за лучшую работу композитора, и его получил екатеринбуржец Владимир Кобекин (к сожалению, его новую оперу «Маргарита» поставили отнюдь не на родине, а в Саратовском театре оперы и балета). Итак, из 28 возможных премий «выстрелило» пять. Много это или мало? Считать ли именно арифметику действительным итогом ежегодного всероссийского фестиваля?

Мы живем в эпоху рейтингов, списки самых богатых, самых сексуальных, самых продаваемых и самых съедаемых заполонили СМИ и дают обывателю иллюзию структурной гармонии окружающего: все на своих местах и бирки наклеены. Догадывается ли он, что в искусстве расчет на первых-вторых несостоятелен или по меньшей мере условен?

Конкурсы — вещь привычная, но столь же привычно несовпадение мнений разных аудиторий: профессионалов и публики, коллег по цеху и критики и т.д. О вкусах спорят, да еще как!

За 14 лет существования «Золотая маска» стала не просто известным брендом, символом наивысшего театрального успеха. Все эти годы фестиваль занимался склеиванием по кусочкам разбитого в начале 90-х единого театрального пространства. И главным результатом следует все-таки признать не раздачу слонов, а само участие в фестивале. И если уж болеть приплывшей из-за океана «оскароманией», то нужно вспомнить, как там ценят именно номинирование на премию. Это означает, что прошедшие жесточайшее сито «масочной» экспертизы (а в этом году было рассмотрено 367 спектаклей!) и попавшие в финальную афишу — и есть самые лучшие. Например, практически ежегодно участвующие в фестивале Свердловская музкомедия и Пермский оперный — в элите театрального сообщества и конкурируют со столичными театрами на равных, несмотря на колоссальную разницу в финансовых возможностях. А уж как фишка ляжет и чего там жюри за одну ночь нарешает — бог весть.

Глупо протестовать против состязательности в искусстве. Для многих это своего рода игра, а все мы любим азарт борьбы, интригу, волнение при виде вскрываемых конвертов. Но давайте относиться к этому с изрядной долей здорового юмора и легкого скептицизма: ну не корову же делим.

Лариса Барыкина