За что умирают лебеди

В

— Что вы знали о российском современном танце, когда ехали сюда?

— Я понятия о нем не имел. И мне понравилось то, что я увидел. Российский современный танец состоялся, иногда он хрупок и раним, но он существует. Не переживайте по поводу недостатка информации или специального образования, которым изобилуют Западная Европа и Америка. Иногда труднее что-то забыть, чем научиться новому.

— Какие тенденции вы можете выделить в современном европейском танце?

— Я не вижу никаких тенденций, которые можно назвать основополагающими: все имеет право на существование. Не существует европейского или российского танца, есть только европейский или российский путь к танцу. Я понимаю, как сложно найти свою самость в мире после десятков лет изоляции, в которой находилась Россия. Безумный либерализм с явной тенденцией к диктатуре и война где-то — вот контекст, в котором вам приходится искать свой путь. И если говорить о том, что я ожидал увидеть и чего мне не хватило в ваших работах, — так это политичности.

— Но танец — искусство аполитичное. Что вы имеете в виду?

— Если я правильно помню, во время путча в вашей стране по всем каналам телевидения вместо запланированных программ показывали балет «Лебединое озеро». Как после этого можно сказать, что танец аполитичен? Для меня это территория свободы. Нельзя, на мой взгляд, живя в стране с такими проблемами, как у вас, просто наслаждаться красивыми движениями. Задайтесь вопросами, как вы можете участвовать в жизни России, в ее становлении.

— Необходимость быть политичным ограничивает свободу.

— В спектаклях немецкого хореографа Ханса Кресника актеры на сцене маршируют в нацистской форме: это плохая политика и плохая эстетика, хотя спектакли, конечно, антинацистские. Другой хореограф, Пина Бауш, тоже немка, но ее политика — человечность. На первый взгляд, в ее работах нет никакой политики. Однако нужно помнить, что она родилась в 40-м году, ее детство и юность пришлись на войну и послевоенные годы. Для нее, в отличие от Кресника, мало сказать «нацизм — это плохо». Ей важно понять, как возможно появление нацизма. Ее спектакли — о подлости и страхе, живущих внутри каждого человека.

Последние 10 — 15 лет во Франции очень мощно присутствовала альтернативная культура. Если бы власти прислушались к ритмам хип-хопа, к речитативу рэперов, они, наверное, нашли бы путь, как интегрировать эту фантастическую энергию. Но они просто закрыли на это глаза. Результат — социальный взрыв, сожженные автобусы… Я живу в пригороде Парижа, там те же проблемы с китайскими и африканскими нелегалами, что и у вас с таджиками и узбеками. Как можно об этом не думать, создавая спектакль?

— (Нина Гастева, хореограф, театр «Игуан», Санкт-Петербург) Наш вклад в политику — в том, что мы существуем в этой стране несмотря ни на что.

— Как я понимаю, Россия изнутри выглядит страной, вставшей на путь стабильного экономического развития. Но однажды она сполна заплатит за то, что закрывает сейчас глаза на вопрос, что стоит за этой стабильностью. Есть видимая, очевидная часть реальности, а есть подводное течение, которое очень просто не замечать. Искусство — это связь между невидимым и видимым, это механизм, который первое превращает во второе.

— Мы не чувствуем на себе давления цензуры.

— Существует такой извращенный вид цензуры через пресыщенность, в России она тоже есть. Например, делается большая выставка об Антонене Арто или Пьере Паоло Пазолини: вокруг много рекламы, официоза и пафоса. И за всей этой шумихой теряется смысл события. Либерализм очень силен в цензуре такого рода.

— Вот и вопрос — где больше свободы.

— На Западе были замечательные вольные течения, никто за них не платил. А сейчас все оплачено и проконтролировано. Что можно посоветовать России, чтобы потрясающий взрыв энергии сохранился? Учитесь на наших успехах и ошибках. Во Франции надо было отстоять право трупп иметь свои хореографические центры: приоритет оставался за драматическим театром, танец был в тени. Двадцать лет спустя эти центры превратились в хосписы, где танец умирает. Начиналось с того, что 25% всех денег, выделяемых на танец, уходило на административную часть, сейчас уже 75%. Следующий шаг, подозреваю, будут все 100%. Нужно изобретать, пусть без денег, но в вольном пространстве, идти своим путем. Открою один секрет. Я — президент туарегской республики. Знаете, что это такое? В европейской традиции идентичность определяется национальностью, родом занятий. А у кочевников-туарегов — самостью и постоянным движением. Их цель — познать новый пейзаж. Присоединяйтесь к движению. Нам, туарегам, надо быть многочисленными.

— Зачем туарегам быть многочисленными?

— Есть такой лозунг: «В одиночку я недостаточно многочисленный». Вовсе необязательно стремиться стать большинством: мы-то знаем, как прекрасно быть меньшинством. Но одному быть опасно для жизни. Яркий пример в вашей стране — история с Анной Политковской. Каждый знает, кто ее убил…

— (Голоса из зала) Кто? Мы не знаем.

— Это же очевидно, это все знают. Я понимаю, как мало здесь пространства для свободного высказывания и свободного расследования. Анна вела его, и за это была убита. Но ее труд не пропадет, если ее коллеги его продолжат. Именно поэтому нам надо быть немного больше туарегами.

— (Аат Хухей, арт-менеджер и теоретик, в прошлом — директор школы современного танца в Амстердаме, четыре последних года — житель Челябинска и активный участник российского арт-процесса) Проблем, действительно, много — учителя и врачи, оставшиеся без зарплат и пенсий, Чечня… И многими мы обязаны западным структурам, которые способствовали развалу российской экономики. Так стоит ли что-то заимствовать с Запада?

— Я не призываю к заимствованию и не считаю себя западным человеком. Я — гражданин мира. В европейском сообществе есть моменты весьма неприятные. Например, могу сказать, что французская демократия сегодня — наполовину маска. Но между разными странами и людьми должен быть обмен, дискуссия. Ни у кого нет права на истину в последней инстанции.

Свобода движения в России — само по себе нечто новое. Но нельзя забывать, что происходит вокруг, когда вы работаете над своими спектаклями. Приведу пример. Один состоятельный человек выкупил площадку для развития современного искусства в центре Москвы. На строительстве этой площадки работает много таджиков и узбеков, и им приходится жить в очень плохих условиях, спать на полу. Так вот, вы, хореографы, можете поставить прекрасный спектакль, поехать в европейское турне. Но если вы так же будете обращаться с вашими актерами, — я ваш спектакль смотреть не пойду.

Дополнительные материалы:

Территория свободы

Сергей Кропотов

— В посттоталитарной советской культуре уход от политики был определенной защитной реакцией, стратегией отвоевывания пространства, где тебя не достанет система. Великолепный пример — классический балет, модель авторитарной культуры: русские цари чрезвычайно его любили, генсеки тоже поддерживали. Уже именно потому, что неклассический танец выстраивает систему оппозиции с этой моделью, можно говорить о его политичности, как бы его представители сами от нее ни открещивались.

Для доминирующих в сегодняшней России групп населения, таких как финансовый капитал и второе поколение переродившейся советской номенклатуры, по-прежнему желательно сокращение территории свободы. Это не чисто русская ситуация, но если западному обществу удается сдерживать претензии доминирующих групп, то российскому, над ослаблением которого всерьез поработали, — нет. Поэтому любое приращение свободы, будь то свобода сценического движения или межнационального общения, — жест уже политический. Если хореограф в обращении с танцовщиками и актерами демонстрирует, что они для него — не пыль лагерная, выступая против известной технологии понижения стоимости рабочей силы, он уже политичен.

Жан-Марк Адольф не случайно приводит в пример немецких хореографов. В Германии прошла глубокая проработка прошлого, и она обеззаражена от нацизма. В России этого не произошло. Правящие элиты пытаются совладать с демоном нацизма (они взяли под контроль шествие националистов
4 ноября, например), но многие работники силовых структур ментально близки ультрарадикальным националистам. Этим власть слаба, и если давление будет достаточно сильным, как, допустим, во Франции, она может неожиданно качнуться в сторону большей жесткости.

— Почему французский критик называет себя туарегом, откуда этот образ?

— Это ответ французских интеллектуалов 60-х на постиндустриальную революцию. Они часто идентифицировали себя с фигурой кочевников, номадов. Капитализм сегодняшнего формата в каком-то смысле номадический, в отличие от предыдущих — аграрно-земельного и индустриального. Немобильность отбрасывает на периферию, и в выигрыше оказывается, используя метафору Жан-Марка Адольфа, туарег.

— Почему, на ваш взгляд, участникам дискуссии так сложно было находить общий язык?

— Политичность в творчестве и образе жизни российских художников присутствует, хотя некоторые ее формы европеец может просто не замечать. Европеец как представитель неоколониальной метрополии, осуществляющей всеобщий надзор по всему земному шару, уверен в своей информированности и праве делать выводы на ее основе. В отличие от россиянина, который до недавнего времени имел ограниченный доступ к информации, к передвижению, и не верит в то, что может сделать вывод.

Часто ограничения находятся в головах. Посмотрите: весь мир будет отмечать 100-летие великой русской революции, она поучительна и интересна не менее французской. Уверен, что россияне замолчат это событие, как это уже произошло с революцией 1905 года.

— Согласны ли вы с тем, как Жан-Марк Адольф оценивает российскую ситуацию в целом?

— В российском обществе тенденции достаточно противоречивы, и не нужно представлять дело так, что все идет к диктатуре. В изменении образа жизни и ментальности, происходящем на обыденном уровне, в молодежной среде, воплощается стратегия тихого сопротивления сползанию в прошлое. В городах, предназначенных для работы в режиме жесткой индустриальной модели, идет постепенное отвоевывание пространства от всеобщей мобилизованности и аскетизма — к событиям, к различным рекреационно-досуговым формам повседневности: кафе, театрам, выставкам. Это в традиционном обществе событий должно быть мало, и все они должны исходить из столицы. А теперь события могут конструироваться и на месте. Поэтому «мягкие, повседневные» формы сопротивления кажутся мне более эффективными. Нужно не ниспровергать, а расшатывать удавки и ячейки системы, создавать свои виртуальные миры как пространства обитания в образовавшихся «трещинах» старой ментальной матрицы.

Другое дело, и здесь я соглашусь с Адольфом, — политичность для большинства российских людей бессознательна. Иначе вопросы не звучали бы столь наивно. В сущности, в Америке все знают, кто убил Джона Кеннеди…

Интервью взяла Ольга Паутова