Милосердие выше закона
Кино
6 сентября в прокат вышла «История одного назначения» Авдотьи Смирновой. «…Конфликт между законом и справедливостью — не национальный или исконно русский. Но у нас жестокость закона делает его настолько оторванным от человеческой справедливости, что мы все являемся правовыми нигилистами. <…> Однако душевный инстинкт милосердия в нас жив. Виноват ужасный русский фатум, но не ужасные русские люди. <…> Мне кажется, путь к тому самому милосердию зритель увидит. Мне нужно зрителю дать по башке дубиной. Нужно, чтобы было жестче, чтобы зритель вышел из кинозала полный вопросов, несогласный с героями, с авторами, с тем, что все вот так случилось…», — описывает задачу в одном из интервью режиссер. Судя по реакции критики, получилось.
Андрей Архангельский (https://www.kommersant.ru/doc/3725165)
<…> Фильм основан на реальных событиях. В сравнении с сегодняшними практиками российского кино, где вдохновенно выдумывается отсебятина поверх реальности, степень исторического соответствия тут действительно высока. Суд над писарем Шабуниным упоминается в письмах личного секретаря Толстого Гусева и биографа П.И. Бирюкова, история пересказана в известной книге Павла Басинского. 6 июня 1866 года в 65-м Московском пехотном полку, недалеко от Ясной Поляны, ротный командир капитан Яцевич уличил писаря Василия Шабунина в пьянстве и собирался посадить в карцер. Со словами: «За что же меня в карцер, поляцкая морда? Вот я тебе дам!» — Шабунин ударил ротного по лицу. По тогдашним законам военного суда это каралось смертной казнью. Один из офицеров 65-го полка, Г.А. Колокольцев, предложил Льву Толстому быть защитником солдата на военном суде. Толстой произнес страстную речь. Одним из судей был как раз Колокольцев, который, вероятно, из карьерных соображений, неожиданно для всех высказался за смертную казнь. Именно его голос и оказался решающим. Толстой затем пытался подать прошение о помиловании царю через родственницу А.А. Толстую и написал его в броском, даже фамильярном ключе, однако забыл указать номер полка. Шабунина расстреляли. На месте расстрела возникла стихийная панихида, становой пристав приказал сровнять могилу с землей.
Идея фильма, стало быть,— «благими намерениями вымощена дорога в ад». <…> Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что на место идеализма тут можно легко подставить слово «либерализм» (поручику и пеняют в одном эпизоде, что он, мол, ведет себя «как либерал»). И вот что выходит в итоге. Муштра ужасна, система ужасна, насилие ужасно, но главным виновником оказывается именно идеализм. Не шпицрутены виноваты, а интеллигент, который вовремя в себе не разобрался. И хотя остальные участники суда, ротный и полковой командиры, тоже голосовали за казнь, но от поручика ожидали, видите ли, «другого», и они ему теперь тоже пеняют и выказывают презрение.
<…> Вполне может быть, что авторы искренне именно так и думают, что во всем виноваты те, кто хотят «как лучше». <…> Проблема только в том, что такой взгляд на идеализм интеллигенции, которая «все погубила», не является чем-то оригинальным. Напротив, этот взгляд самый что ни на есть общепринятый, мейнстримовский, и он находит отражение в каждом втором фильме, который сегодня делается в России.
Авторы в таких случаях говорят: мол, мы не хотели однозначных образов и выводов, хотели создать противоречивые характеры, «мир сложнее», <…> и сами как бы не понимают, «как такое могло случиться с поручиком». Но в итоге ты приходишь к выводу, что поступки героев в российском кино непонятны именно потому, что сами авторы не до конца разобрались в себе и своих представлениях о мире. Причем это они еще и выдают за отдельную добродетель.
Что побуждает в фильме молодого идеалиста Колокольцева (Алексей Смирнов) отказаться от своих убеждений? Желание получить, наконец, признание собственного отца-генерала? Понимание, что нужно считаться с правилами системы? Фильм не дает ответа на этот важнейший вопрос. Зато мы понимаем другое — идеалист оказался в итоге главным подлецом, и это дискредитирует все правильное и хорошее, что он проповедует: насилие над человеком недопустимо, солдатам нужно образование… Так оказываются скомпрометированы заодно и хорошие книги, и бюст Вольтера, и главное — стремление человека к свободе, пусть даже наивное, легковесное и непрочное. …
Это старая проблема российского кино. До тех пор, пока авторы не выдумывают историю, все выглядит логично; как только они пытаются раскрасить, «усилить» или «додумать», выходит каша с маслом масляным.
Антон Долин
<…> По-настоящему важный фильм. Такие в России снимаются не каждый год; гораздо реже, чем хорошие. Он важен для всех, включая тех, кто его не увидит <…> потому, что через переживание чужой боли этот фильм приводит зрителя к боли собственной, настолько подлинной и сильной, что перестают иметь смысл отличия «хорошего» кино от «плохого». Здесь этика выше эстетики.
<…> Перед нами правозащитный манифест. Прямое политическое — или, если так бывает, больше, чем политическое — высказывание. Открытый призыв к милосердию, подобный речи в защиту Кирилла Серебренникова и его арестованных коллег, с которой Смирнова начала премьеру своего фильма на «Кинотавре».
<…> Шабунин и вправду нарушил закон, но чего стоит закон, способный убить за такое нарушение? Можно ли продолжать жить, руководствуясь им? Конечно, это так не задумывалось, но линия Шабунина выглядит прямолинейной рифмой к процессу Олега Сенцова — маленького человека, ставшего заложником имперских игр в так называемую геополитику.
Этим фильм не исчерпывается. Перед нами — едкое, горькое, злое и крайне точное размышление о либерализме в России. Прекраснодушный мягкосердечный идеалист Колокольцев (впечатляющий дебют Алексея Смирнова) хочет, чтобы его любили и уважали: командиру он несет бутылку кларета, солдат освобождает от строевой подготовки и пытается открыть для них школу. Но и перед папенькой-генералом (привычно импозантный Андрей Смирнов) трепещет, и карьерного продвижения тоже страстно желает. Он первым хочет встать на защиту писаря — и первым же пасует перед обстоятельствами, оказываясь слабее окружающих его отнюдь не либеральных офицеров-солдафонов.
<…> Кажется, глубокий интеллигент Толстой противопоставлен поверхностному поручику. Но и он интуитивно предпочитает красивую риторику прагматичной конкретике: артистично выступает в суде и пренебрегает реальным шансом спасти писаря — отправить государю депешу с прошением о помиловании через тетушку-фрейлину. Он вот-вот придумает Платона Каратаева, уже готов с ним разговаривать на равных. А вот как спасти от смерти, понятия не имеет.
<…> во что бы мы ни верили, как бы себя ни вели, Россия от века устроена именно так. Одни выходят в палачи со шпицрутенами в руках, другие корчатся в муках и кричат «Братцы, помилосердуйте». А третьи — только слушают этот крик, не будучи в силах изменить положение вещей. Для чего снимать об этом фильм? Хотя бы для того, чтобы они не затыкали ушей. Это тоже немало.