Быстрый мир
Экономическое сотрудничество
В декабре Екатеринбург по приглашению губернатора Свердловской области Евгения Куйвашева посетил посол Франции в России Жан де Глиниасти (в Екатеринбурге расположена единственная дипмиссия республики на Урале). На встрече речь в основном шла об экономическом сотрудничестве: Глиниасти пообещал ходатайствовать о размещении в ОЭЗ «Титановая долина» производства Airbus, назвал перспективным участие французских компаний в выпуске генного инсулина.
Евгений Куйвашев предложил французским компаниям испытать свою военную технику на выставке в Нижнем Тагиле, организовать галерею на форуме «Иннопром-2013» и участвовать в разработке дизайн-проектов и строительстве объектов для чемпионата мира по футболу 2018 года.
«Э-У» публикует эксклюзивное интервью с Жаном де Глиниасти.
— Господин посол, для начала маленький частный вопрос: почему полномочия французского консульства в Екатеринбурге сокращены?
— Я бы назвал это решение техническим. Рассмотрение досье визовых заявок перенесено в Москву. Но для жителей Екатеринбурга и Свердловской области это ничего не меняет: документы сдаются в местном визовом центре, сроки обработки заявок не увеличились и составляют менее недели. Наш штат уменьшился на пару человек. Вот и все.
— Теперь о глобальном. Как вы оцениваете события, происходящие сегодня в Европейском союзе?
— Я всегда крайне оптимистично смотрел на развитие Европы. На протяжении столетий кризис для нее, как правило, являлся очередным толчком к новому прорыву. Проблема настоящего момента заключается в том, что история ускоряется, глобализация идет все более быстро, и Европе необходимо оперативно реагировать на все изменения.
Однако принятие решений в союзе, состоящем из 27 государств, — процесс довольно длительный. Например, нам понадобилось больше года, чтобы выработать для борьбы с долговым кризисом европейский стабилизационный механизм. Сегодня его объем — 700 млрд евро. А решение о создании Европейского банковского союза (осуществляет надзор за более чем 6 тыс. банков. — Ред.) принято всего за полгода. Чувствуется, что Европа все-таки учится быстрее реагировать на глобальные вызовы. Я думаю, что самый сложный этап преодоления долгового кризиса позади.
— Почему?
— Во-первых, мы сформировали инструменты, способные нивелировать негативные явления кризиса. А во-вторых, что более важно, европейские государства наконец-то начали координировать свои действия. Когда ЕС был создан, мы получили единую валюту, но у нас не было единой политики. Ее формирование — крайне сложный процесс, он подразумевает частичное ограничение суверенитета стран-участниц. Некоторым членам Союза (в том числе и Франции) было довольно трудно с этим смириться.
— Я так понимаю, что вопрос выхода Греции из ЕС более не актуален?
— Нет. Поразмыслив, крупнейшие страны ЕС (Франция, Германия, Италия, Испания) решили: пусть Греция и занимает 2% в ВВП еврозоны, самым безболезненным и эффективным вариантом станет ее сохранение в составе Союза.
— Но есть и еще болевые точки. Например, Испания.
— Испанская экономика более диверсифицирована. После кризиса она начала достаточно активно восстанавливаться, производительность труда значительно выросла. Чувствуется, что страна на верном пути.
Но Испания, а вместе с ней и Италия, и Греция, и даже Франция с Германией рано или поздно столкнутся с проблемой баланса экономического роста и сокращением бюджетных расходов. Строгие меры, принятые из-за необходимости возврата госдолгов, должны сочетаться с контролем сферы занятости населения и поиском новых рабочих мест.
Именно поэтому президент Франции Франсуа Олланд в своей программе обозначил: условие ратификации пакта стабильности и роста (соглашения между государствами Европейского союза, касающегося включения в их законодательства пункта сбалансированной налоговой и бюджетной политики. — Ред.) — наличие статьи, в которой бы шла речь об экономическом росте. Цель французского правительства — показать, что нужно стоять на двух ногах.
Богатые плачут
— Мы понимаем, что вы представляете официальную точку зрения, но все же очень любопытно узнать ваше мнение по поводу последних инициатив французского правительства — введения налога на роскошь и сокращения бонусов топ-менеджеров банков…
— Сначала о бонусах. Франция не единственная страна, предпринявшая подобные меры. Я думаю, что во всем мире люди недовольны системой, при которой топ-менеджеры имеют возможность колоссального обогащения, в то время как сами предприятия вынуждены сокращать рабочих, не могут рассчитаться с долгами, становятся банкротами. Вы же наверняка слышали, кто поддержал нашу инициативу…
— Лондон?
— Да. В английском языке даже есть специальное понятие «windfall profit» — внезапная прибыль. Я думаю, что все европейские страны единодушны в своих устремлениях. Есть вещи, которые в период кризиса общество уже не способно принять. Когда экономика на подъеме, одни люди могут быть богаче других, это нормально. Но когда все страдают, такой дисбаланс недопустим.
Относительно налога на роскошь*. Он вызывал такой резонанс из-за символического подтекста: Жерар Депардье едет в Россию, Бернар Арно (владелец Louis Vuitton Moёt Hennessy, самый богатый человек Франции) просит бельгийский паспорт.
Но если судить трезво, то, во-первых, налог не стал неожиданностью: Олланд заявлял о нем в ходе избирательной кампании. Во-вторых, бремя затрагивает всего около 1,5 тыс. человек. Это богачи, которые способны инвестировать во французскую экономику, но по какой-то причине этого не делают. А раз они не вкладывают свои средства в развитие страны, правительство решило принудить их к этому. И в-третьих, налог — мера временная, она принята на два года.
— То есть Депардье вернется?
— Трудно сказать. Конечно, актеры, футболисты, люди других профессий, получающие крупные разовые вознаграждения, оказались в данной ситуации наиболее уязвимы.
Правда, стоит учесть, что налоговое законодательство Франции позволяет распределить налоговые выплаты по таким вознаграждениям на несколько лет.
Стало посвободнее
— Теперь поговорим о России. В 2012 году с политической точки зрения в стране произошло множество изменений.
И далеко не все можно охарактеризовать как либеральные…
— Да, я понимаю, о чем вы говорите. Но иностранный дипломат должен с осторожностью высказываться по поводу политических изменений в стране, в которой он находится.
Я считаю, что события, происходящие в России, нужно оценивать на более длительном временном промежутке. На рубеже 70-х
я был на стажировке в Москве, это было очень хорошее время, но нужно признать, что ваша страна представляла собой нечто вроде огромной тюрьмы. И что я вижу теперь, спустя 20 лет после падения железного занавеса? Люди путешествуют за границу, в стране существует свобода слова (в некоторых случаях она превосходит французскую), говорить можно все что думаешь. Эти изменения с уверенностью можно назвать положительными.
Теперь о том, что случилось в последнее время. Возьмем закон о митингах. В российской прессе муссируется только одна его сторона — штрафы и запреты. Но есть и вторая. Он де-юре закрепил право граждан на участиях в манифестациях, раньше оно было лишь теоретическим.
Что касается наказаний. Во Франции в 80-е годы был принят так называемый «антихулиганский» закон. Он получил такое наименование, потому что каждая разрешенная манифестация, как правило, заканчивалась дракой с полицией (впрочем, можно сказать, разборками), битьем витрин, поджогами машин и т.д. Наша оппозиция сначала тоже громко возмущалась, кричала, что это «репрессивный закон, который запрещает право участия в манифестациях». Но спустя некоторое время ее мнение изменилось, потому что суды применяли этот закон отнюдь не бездумно, наказаны были лишь те, кто действительно являлся хулиганами.
Российский закон в той редакции, в какой он был принят Госдумой, не имеет никаких фундаментальных отличий от аналогичных норм, существующих в Западной Европе или США. Что действительно имеет значение — как этот закон применяется в судах. Но здесь я остановлюсь, потому что не имею права комментировать правоприменительную практику в чужой стране.
— А закон о политических некоммерческих организациях, которые должны становиться «иностранными агентами», если получают финансирование из-за рубежа, как-то сказался на взаимоотношениях Франции и России?
— Насколько мне известно, нет. Дело в том, что Франция не финансирует политические организации (во всяком случае, я об этом не слышал, возможно, в частном порядке этим кто-то занимается). Сфера наших интересов — благотворительные или гуманитарные ассоциации.
Кстати, в нашей стране вплоть до 1982 года иностранцы вовсе не могли участвовать в некоммерческих организациях. Закон, открывший для них дверь, был принят при Миттеране.
— Экономические взаимоотношения вы можете комментировать менее сдержанно?
— Да. В последнее время Франция и Россия вступили в фазу очень быстрого развития экономических отношений. Среди иностранных государств мы — инвесторы номер три (если не считать офшоры). Франция широко представлена в автомобильном, банковском, страховом, химическом секторах, в сфере розничной торговли. «Auchan», Сосьете Женераль Восток, Leroy Merlin, Renault — Nissan, Danone, Air Liquide, Schneider, Alstom имеют активы по всей России, в том числе и на Урале. Франция заказала 14 ракет-носителей «Союз» на 1 млрд долларов.
— А российские инвестиции во Францию идут?
— Это для нас одно из новых приоритетных направлений. Момент достаточно благоприятный: в период кризиса активы значительно дешевеют. И вот недавно мы стали свидетелями самого крупного российского вложения во Францию за последние 20 или 30 лет. Речь о покупке РЖД 75% акций логистической компании GEFCO. Железным дорогам она досталась за 800 млн евро.
В количественном выражении наш товарооборот растет очень быстрыми темпами. Но главное не это. На мой взгляд, наши экономические отношения достигли стадии зрелости: они развиваются независимо от политических перипетий.