На смерть олбанского
Мода на антиграмотность прошла: тексты, написанные с искажением орфографии, читать дольше и сложнее. Все игры и искажения языка хороши до тех пор, пока они не начинают мешать коммуникации, считает лингвист Максим Кронгауз.Лингвист Максим Кронгауз представил новую книгу — «Самоучитель олбанского». Это уже второе популярное произведение автора «Русского языка на грани нервного срыва» о современном языке и его изменении. На этот раз речь идет о существовании великого и могучего в интернет-пространстве.
Аннотация к книге гласит: «Это тот странный русский, который существует в интернете. Произнося слово «олбанский», мы вспоминаем «В Бобруйск, жывотное!» и «аффтар жжот», подмигиваем и хохочем. В этой книге автор тоже много смеется и рассказывает забавные истории появления слов и выражений олбанского языка. Но главное — он пытается ответить на вопрос, что за странный эксперимент с русским языком происходит в интернете, в котором все мы — вольно или невольно — участвуем. Кто его ставит и зачем? От смайлика до 1337, от имхо до зы, от вентилятора до мимими, от падонка до ванильки с печенькой, от «мопед не мой» до «йа криветко», от пыщь-пыщь до овуляшек — хотите ли вы пройти этот путь вместе с автором книги? Готовы ли?».
— Будем считать, что я готова. Правда, не понимаю, для чего вам, серьезному ученому, браться за такую тему?
— Вообще заниматься изучением языка интересно в любом ракурсе. А языком меняющимся — интереснее вдвойне. Действительно, редко бывает так, что ученым представляется возможность изучать живой объект в непрерывной динамике. На самом деле, существование русского языка в интернете — вещь чрезвычайно важная и серьезная. Можно сказать, это некий вызов языку. Дело в том, что с недавнего времени очень сильно изменились условия коммуникации. Язык на этот вызов ответил и стал меняться. Поэтому когда люди говорят, что появившийся олбанский язык — «это ужас», нужно понимать, что это лишь следствие того, как язык изменился и подстроился под новые формы существования. Это ведь произошло не только с русским. В сети изменились все крупные языки.
И русский, между прочим, борется за второе место с немецким по распространению в интернете — после английского, конечно. А английский язык очень сильно влияет на русский. В то же время вне сети русский язык не на втором и не на третьем месте.
И когда мне говорят, что я устарел с этой книжкой, что на «аффтар жжот» мода уже прошла, это неверно, потому что я не пишу о языке подонков, существовавшем лет шесть назад. Я изучаю, какие законы и какие силы действуют на язык в интернете в целом. Язык подонков ушел, но это не значит, что игры с языком закончились. И когда я пишу об олбанском, то понимаю олбанский максимально широко.
— Сколько времени у вас ушло на написание этой книги? Какие сайты вы просматривали?
— Меня интересовали разговорные жанры интернета. Это форумы, чаты, блогосфера и социальные сети. Тысячелетиями люди пользовались разными языками, но такой ситуации, которая сложилась сегодня, еще не было. Всем известно, что существуют устная и письменная формы языка. Они очень отличаются друг от друга, в частности по структуре. Устная речь — для разговора. Письменная речь любит форму монолога. А интернет разорвал связи устной речи с диалогом, а письменной — с монологом. Получилось, что письменная речь стала использоваться для разговора.
И оказалось, что средств передачи эмоций в ней недостаточно. Поэтому в интернете стала вырабатываться какая-то компенсация этого недостатка. Прежде всего смайлики. Я отвел смайлику целую главу. Оказывается, нечто вроде него предлагал использовать еще Владимир Набоков.
— Пожалуй, после вашей последней фразы нужно тоже поставить смайлик. Скажите, к каким выводам вы приходите в конце книги?
— Выводов много, и они все разные. Очевидно, что мода на антиграмотность (язык подонков) прошла. Сознательное коверкание орфографии ушло. Потому что норма языка имеет не только культурную, но и прагматическую цель. Грамотный человек быстрее читает грамотно написанный текст. Если человек неграмотный, ему все равно, как писать. Поэтому тексты, написанные с искажением орфографии, читаются дольше и сложнее. Получается, что все игры и искажения языка хороши до тех пор, пока они не начинают мешать коммуникации. И вновь происходит откат к норме, так как она удобна.
Паническо-алармическое настроение
— А сами вы используете олбанский язык?— Нет, это не вполне соответствует моему характеру. Я человек строгих правил. Тем не менее стараюсь относиться к нему без высокомерия и стремиться понять, для чего он нужен.
— Давайте поговорим о людях «строгих правил». Много ли в научном сообществе тех, которые с пониманием относятся к олбанскому языку?
— Это очень интересный вопрос. По моим ощущениям, мнение научного сообщества изменилось. И кажется, оно стало гораздо спокойнее и рациональнее. В конце 90-х — начале 2000-х в научном сообществе царило паническо-алармическое настроение.
В своей первой популярной книге «Русский язык на грани нервного срыва» я писал, что «раздваиваюсь». С одной стороны, я, конечно, недоволен разными изменениями, например, постоянным употреблением слова «блин» или использованием англицизмов, с другой — понимаю, что все эти изменения неизбежны и оправданы. Мир вокруг меняется в отношении культуры, политики и языка. И язык должен меняться. Если он не будет меняться — он умрет.
— Зайду с другой стороны. Как вы относитесь к «проблеме кофе»?
— Мне кажется, что истерика по этому поводу чудовищная. Когда этот скандал начался, только об этом и говорили. Тем не менее лингвисты не могут упираться до последнего, если люди начинают говорить иначе. И как только началась эта дискуссия, лингвисты стали находить слово «кофе» в среднем роде в сочетании с прилагательным в произведениях классики — Набокова, Паустовского. Я, кстати, тоже стал следить за речью своих образованных коллег. И осознал, что практически никто не говорит «черное кофе». Но в сочетании с местоимением — другая ситуация. Когда муж обращается к жене: «Ты купила кофе? Где оно?» Или во время приготовления кофе: «Закипело?» К слову сказать — слово «метро» было мужского рода, потому что — метрополитен. А кофе, по-видимому, от кофий. Но кто сейчас будет бороться за «московский метро?» Слово «евро», когда появилось, тоже было мужского рода, и все говорили в начале — один евро. Сейчас люди уже говорят по-разному. Что касается кофе, тут ситуация сложнее, потому что всем со школы было известно, что говорить — «кофе — он» — показатель грамотности. Хотя мне кажется, в отношении к языку должно быть меньше высокомерия и пренебрежения к неграмотному соседу. Это не значит, что не нужно учиться в школе грамоте. Но я думаю: люди, которые громче всех кричат, что вокруг все неграмотные, — не борцы за грамотность, они лишь наслаждаются, что стоят на ступеньку выше в иерархии.
— В одном из своих интервью вы очень метко охарактеризовали российское общество, создающее русский язык: «Язык формируется совершенно разными людьми ... академиками, которых немного, и журналистами, которых много, и гламурной публикой, которой немало, и разного рода профессионалами, которых определенное число, и бандитами, круг которых сегодня определить сложно. В этом котле переваривается все».
— Да, это такой парадокс. Потому что каждый из нас может сказать: «Русский язык — это я». Но важно помнить, что в разные времена побеждают разные группы населения. В советское время за язык отвечала интеллигенция. И нормы были очень жесткие. И если кто-то плохо писал сочинение, он опускался в социальной иерархии и не мог поступить в институт. Когда произошел слом, когда нормы перестали быть культурной ценностью, мы увидели, что некоторые слова, в частности бандитская лексика, вошли в язык и стали общезначимыми. Бандитские 90-е оказали влияние на язык в целом. Все мы активно говорили «стрелка», «крыша». Вроде бы эпоха прошла, а слова остались. Мы продолжаем употреблять слово «наезд». Или возьмем слово «беспредел» — оно ведь сделало фантастическую карьеру. Это лагерное слово дошло за короткий срок до ноты МИДа в форме «террористического беспредела».
Теряются лучшие годы жизни
— Как вы относитесь к ЕГЭ по русскому языку?— Я плохо отношусь к любому экзамену, который решает судьбу человека. В свое время я плохо относился к сочинению и даже писал про это. Не то чтобы ЕГЭ плох. Это экзамен, его можно улучшать и вопросы дорабатывать. Это все как раз не страшно. Страшно другое — наше общество устроено таким образом, что обучение в последнем 11 классе тратится на натаскивание на ЕГЭ. В этом классе уже никто не учится, в том числе русскому языку. Учатся только сдавать ЕГЭ. То же самое было и с сочинением. Были времена, когда и на сочинения натаскивали, публиковались книжки «100 золотых сочинений», «250 бриллиантовых сочинений». Как только некое разумное дело — например, написание сочинения или ответ на тест — становится определяющим в судьбе большого количества людей, все начинает терять смысл. Кроме того, теряются лучшие годы, несколько лет старшей школы. А потом, мне кажется, сдать экзамен для поступления не так важно. Важнее дальше учиться. Если бы в вузы набирали всех желающих, а потом отсеивали тех, кто не справляется, это было бы правильнее. Но парадокс еще и в том, что если мы отменим ЕГЭ по русскому языку, школьники вообще перестанут им заниматься.
— Ваше отношение к реформе РАН?
— Страшно высказывать такое отношение. Я считаю, что РАН была несовершенна, сопротивлялась реформированию. Потому что речь о реформе РАН шла с начала 90-х годов, но за это время ничего не произошло. А вот тот стиль, в котором эта реформа была проведена, мне кажется оскорбительным для ученого сообщества.
— Любите ли вы читать электронные книги?
— Да, у меня есть электронная книга. Но честно сказать — не люблю. Хотя справедливости ради надо признать, что электронная книга решает проблему хранения. Это неизбежно, это наша эпоха. Электронный формат очень удобен для справочных изданий, словарей и энциклопедий. Знаковым событием был когда-то уход в интернет многотомного оксфордского словаря.
— Какую книгу из недавно прочитанных вы могли бы порекомендовать?
— На меня произвел глубокое впечатление «Лавр. Неисторический роман» петербургского филолога Евгения Водолазкина. Если совсем просто говорить, о чем книга — это житие святого, описанное абсолютно современным образом. Книга очень глубокая по своей сути. Автор словно отменяет время, и его герой спокойно переходит в разные эпохи. Последние слова книги актуальны для всех нас. Точно воспроизвести не смогу, но суть такая. Иностранец, живущий в России, в беседе с русским человеком удивляется: «Что же это вы, русские, святого после его смерти по земле волочите?» На это русский ему отвечает: «Ничего-то ты не понимаешь в нас, в русских!» А иностранец вновь спрашивает: «А вы-то сами понимаете?» Русский подумал и сказал: «И мы тоже не понимаем!» Хорошая очень книга, всем ее рекомендую.
Дополнительная информация.
Максим Кронгауз (род. 11 марта 1958, Москва) — лингвист. Окончил филологический факультет МГУ. Профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка, директор Института лингвистики РГГУ. Работал в университетах.
______________
Юлия Папенина - «Эксперт-Северо-Запад»