Фантомные боли

- О политике я говорить не собираюсь — это не область моих компетенций, я хочу говорить об общей природе явления ностальгии по советскому прошлому как части современной культурной ситуации в стране. Этот процесс обладает огромной потенциальной силой, и надо отдавать себе в этом отчет, — предупредил собравшихся в небольшой аудитории Уральского федерального университета Борис Гаспаров, профессор Колумбийского университета. Лингвист и литературовед, представитель легендарной Тартуской семиотической школы Гаспаров приглашен в Екатеринбург для работы над проектом «Многоречие в социокультурном пространстве России» совместно с Наталией Купиной, профессором Института гуманитарных наук и искусств УрФУ. Открытая встреча на тему советского прошлого — его инициатива и часть научного сотрудничества.

Ностальгия и мифологизация

— Ностальгия по советскому прошлому присутствовала как социальное и психологическое явление и раньше. Она исследовалась учеными, и отношение к этому процессу всегда было добродушно академическое.

В поле исследований попадали конкретные образы, мифы городской истории, отдельные литературные произведения и так далее. Но все было в благодушном модусе, исследователи подходили к ностальгии по советскому как некоему культурному курьезу. Сейчас, похоже, ситуация изменилась. И советская ностальгия вызывает, с одной стороны, у многих тревогу как симптом политического развития. С другой стороны, тревогу вызывает агрессивное желание ее всячески продвинуть и пропагандировать. То есть не будет преувеличением сказать, что эта ностальгия превратилась в острую психологическую и политическую проблему.

Я хочу исключить из рассмотрения тоску по прошлому как простой понятный и общечеловеческий феномен, который свойствен всем людям во все времена. Тем более у людей старшего поколения воспоминания о прошлом, каким бы это прошлое ни было, окрашиваются в тона их молодости и юности. Для молодых людей прошлое — это прошлое их родителей, и оно зачастую принимает легендарные очертания: молодой человек из осколочных знаний о прошлом обычно конструирует что-то интересное и притягательное. Это нормальное воспоминание о детстве и о молодости, и ностальгия нашего поколения мало чем отличается от ностальгии, например, Набокова по своему усадебному детству.

Но я хочу говорить о советской ностальгии как о культурном конструкте, который создается в наше время. С одной стороны, он создается в стихийном процессе кристаллизации социального самосознания, а с другой — этот процесс катализируется и даже сознательно направляется определенной официальной риторикой, публицистическим дискурсом, массовой культурой. И происходит очень успешное взаимодействие этих направлений. Высочайшая востребованность новых культурных продуктов на ностальгические темы свидетельствует о том, что они отвечают глубинным спонтанным процессам, происходящим в сознании людей. Такие продукты помогают найти для этих процессов подходящий образ.

Человеку, пытающемуся осмыслить этот феномен со стороны, он кажется непонятным. Мол, ну как могут люди оглядываться на это прошлое, неужели они не помнят чудовищную скудость жизни, ежедневную борьбу за элементарные блага. Эти очереди, бесконечные запреты, которые обступали человека на каждом шагу. Неужели люди могут испытывать к этому положительные эмоции? Все это выглядит как тотальная амнезия.

Но мне кажется, что человек, который пытается критиковать позицию ностальгии, указывая на отрицательные стороны советской жизни и советского опыта, совершает фатальную ошибку. Эта ностальгия совершенно не пытается нивелировать отрицательную сторону советского опыта. Скорее, наоборот, она этот опыт всячески выставляет. Но выставляет в определенной перспективе, при которой сам этот отрицательный опыт определенным образом мифологизируется, приобретает высокоположительное значение и служит источником ностальгии.

Эмпирика и метафизика

— Навел меня на эту мысль опыт работы с началом романа социалистического реализма. Когда вспоминают соцреализм, обычно говорят, что все это чистой воды госзаказ, пропаганда, не имеющая никакого отношения к действительности. Роман будто рисует нам картину героической и замечательной действительности, когда в деревне миллионы гибли от голода, вокруг бесчинствовали террор и проч. Но подобное можно сказать об эпигонских произведениях поздних 40-х. А роман конца 20-х — начала 30-х вовсе не пытается приукрасить безрадостную и болезненную действительность. Его герои переносят тяжелейшие испытания. В конце концов они, конечно, побеждают (что, кстати, тоже не абсолютное правило), но в середине их ждут и бюрократия, и клевета, и несправедливость, и жизнь на грани физического выживания. Короче, полное истощение сил. Да и победа-то вовсе не означает светлой и безоблачной жизни в дальнейшем. Возьмите хоть «Как закалялась сталь» Островского, «Цемент» Гладкова, «Время, вперед!» Катаева или «Поднятую целину» Шолохова.

Ранний роман соцреализма показывает ужасную, тяжелую, несправедливую действительность как эмпирическую поверхность, за которой скрывается некая великая метафизическая трансцендентная сущность. Последняя представляет собой нечто в высшей степени ценное, высокое и великое. И разглядеть эту трансцендентную сущность способен только положительный герой, именно в силу своей положительности.

Частым ходом таких романов является введение антипода положительному герою — назовем его отрицательным героем, хотя это не совсем верно в данном случае. Типичный отрицательный герой ранних социалистических романов вовсе не является исчадием ада, он не творит зла. Он искренне верит в разумное начало, и ему кажется, что оно подвергается ужасному разрушению, что все делается неправильно. Он пытается поправить дела, и следует в этом правилам логики. Он выступает с критикой происходящего, и современный читатель может поразиться, насколько проницательна эта критика, насколько точно он обличает беды и пороки социалистического строительства. Он по-своему хороший человек, но видит только эмпирическую действительность и не видит трансцендентной сущности, и в этом причина его конечного поражения. А положительный герой от этих трудностей только вдохновляется.

В современном обществе я подозреваю похожий конфликт. Теперешние мифотворцы также не пытаются вычеркнуть все неприятное, что было в советской истории, речь ни о каком замалчивании не идет. Но это именно мифологизирование, а не попытка работы с объективными данными, не попытка заниматься научной историей. Здесь очень важен эмоциональный контакт с потенциальным зрителем, который должен все правильно понять. Вот почему в этой системе не вызывает симпатии деятельность участников «Мемориала», которые стараются документировать действительность, не создавая второго сверхэмпирического плана.

Сегодня память о советском прошлом подается таким образом, что возникает контраст между тяжелой и трагической эмпирической поверхностью и намеком на трансцендентную сущность, которая стоит за этой реальностью. Вам предлагается бытовая поверхность советской действительности, и вас испытывают. Если вы как читатель сумели почувствовать метафизику за внешней эмпирикой, вы начинаете ощущать себя приобщенным к некоему сообществу людей, которым открылась истинная сущность вещей. Такой приобщенный читатель спокойно будет читать романы Солженицына, рассказы Шаламова, повести Ерофеева — он их впишет в свою мифологическую конструкцию, лишь укрепив ностальгический образ.

Симбиоз

— Еще в 70-е годы меня привлек феномен: Великая октябрьская социалистическая революция 1917 года и Великая Отечественная война слились в сознаниях россиян в единый мифологический симбиоз. Мол, до войны все было плохо: ужасные условия жизни, много людей пострадали от кровавых режимов, много людей сидели в тюрьмах и т.д. Затем была тяжелая война и не менее тяжелое восстановление. Но потом, когда восстановили, началась хорошая счастливая новая жизнь — возникла так называемая советская цивилизация. Вообще-то образы довоенного времени, складывавшиеся в таком симбиотическом представлении, — это образы дореволюционной России, почерпнутые из советского учебника истории и как бы растянутые до 1941 года: страна отсталая и полуазиатская; если говорить современным языком, недемократическая, с тираническим правлением, которое подавляло народ; страна нищеты и бедности. Но та же советская официальная линия утверждала, что Россия — это всегда великая держава, она одерживает огромные победы: победа в Отечественной войне 1812 года спасла всю Европу. Причем как одерживает победы: бездарные царские генералы и героический русский солдат; при этом есть отдельные великие «народные» полководцы (Суворов, Кутузов, Нахимов, Макаров), которые находятся в постоянном конфликте с царскими бездарями-бюрократами. Россия — страна великой культуры: с одной стороны, отсталая, а с другой — с самой высокой духовной жизнью (и интеллектуальной, и художественной).

Мне кажется, что-то подобное работает и сегодня, когда складывается современный ностальгический образ советского прошлого: в нем сливаются воспоминания о Советском Союзе с воспоминаниями о дореволюционной России. Короче говоря, если использовать название фильма Станислава Говорухина, это образ России, которую мы потеряли. Но в фильме Говорухина речь вообще-то идет о царской России, которую мы потеряли в Советском Союзе. А сегодня эта идиома описывает просто старую Россию, в которой симбиотически сливаются царский и советский периоды, это та Россия, которую мы потеряли в 90-е годы. И тот же двойственный культурный образ отечественного прошлого конструируется сейчас.

Сила этого образа состоит в мифологическом напряжении позитивных и негативных черт, в этом кажущемся алогизме. Такой образ не приглашает вас к логическому мышлению, он создает симбиоз положительного и отрицательного, вызывает эмоциональное напряжение, и как раз эта иррациональность образа дает творческий заряд. Образ может моментально меняться, оборачиваясь то светлой, то темной стороной, в нем нет идеи чего-то силлогически правильного или безусловно чистого — он разноречив и противоречив.

Выдать одно за другое

— Одним из самых ярких современных мифотворцев в публицистике является Александр Проханов. Он эксплицитно говорит, что русское и советское — это одно и то же, это непрерывно длящееся время нашей истории. И, соответственно, высказывает надежду, что эта линия вскоре возобновится. Цитирую: «Один из постулатов русской победы и русского самосознания — воспроизведение традиционного русского государства, которое было разрушено в 1991 году». Проханов сливает воедино «православие, самодержавие, народность» и сталинизм. Еще цитата: «Русский народ — народ сталинистский, хотя душа его христианка. Будучи сталинистом, русский народ испытывает, особенно за последние десятилетия, гигантское давление, его забивают каменьями за это. Но он ничего не может с этим поделать, потому что ощущение централизма, вера в государство…— это сущность русского христианства».

В таком прохановском конструкте, вообще говоря, возникают некоторые нестыковки. Например, если русский народ такой православный, то почему в сталинское время с церковью творили то, что творили? Как показать, что, несмотря на происходящее, настоящее русское продолжалось в советском? Проханов соглашается: Сталин закрывал церкви и вместо храмов устраивал склады. Но это, говорит он, оказывается, и был способ сохранения церквей. Потому что накануне революции православная церковь была в глубоком духовном кризисе. А мученичество в советское время возродило истинный дух православия. Поэтому Сталин оказался буквально тем человеком, который спас православную церковь от окончательного развала.

Еще один представитель мифотворчества Сергей Кургинян говорит о преступности дореволюционного царского правительства и проводит параллели с Советским Союзом 80-х годов. «Если бы не малокровие правящей партии, которая здесь во всем виновата, если бы была свободная равноправная дискуссия, если бы все было в нормальных демократических формах, то, возможно, наши соотечественники не были бы так сильно травмированы реформами перестройки». По Кургиняну получается, Горбачев ошибся в том, что пытался демократизировать устройство страны, но на почве одной партии, он не открыл по-настоящему свободную дискуссию, и от этого возникли травма и катастрофа. Это типичное обвинение, которое предъявляется Николаю II, который забрал назад достижения революции 1905 года, забрал назад свободу слова, урезал думу, и даже накануне катастрофы категорически отказывался вести демократические преобразования, чтобы сплотить общество. Таким образом, Горбачев оказывается в роли русского правительства накануне 1917 года.

Бывают интересные попытки освещения перестройки как Февральской революции 1917 года. Вроде как хорошие начинания, обещания свободы, реформы и т.д. Но несостоятельность лидеров в результате привела к ужасной катастрофе. В этом случае фигура Горбачева мифологизируется как фигура Керенского: много слов, мало дела, долгая жизнь в эмиграции. Так, например, подает его публицист Максим Соколов.

В системе этого мифа о России, которую мы потеряли, идея Великой октябрьской революции всячески снижается, ее значение растворяется, как будто это даже и не событие. С тем, чтобы показать русскую историю как единый ход, революции уделяется все меньше внимания. Никто больше не говорит, что революция была ужасна, что это был коренной перелом в судьбе государства, новая страница в истории — ничего подобного. Меньше внимания в современной мифологии уделяется и образу Ленина. Зато повышается вес образа Сталина и роль Великой Отечественной войны как формообразующего события, с которого восстанавливается непрерывность русской истории.

Конечно, идея единого процесса российской истории возникла не сегодня, все мы знаем славянофилов и евразийство. Но, еще раз подчеркну, что отличает современную версию: казалось бы, естественная ностальгия по советскому прошлому активно используется для конструирования общественной действительности, чтобы направить сознание людей по определенному пути. Это больше чем философское воззрение — это инструмент формирования масс.

Объяснять бесполезно

— Какова же роль мыслящей интеллигенции в этом процессе, что она может и должна предпринимать? Короткого ответа я не знаю. Во-первых, нужно разобраться в мифотворческой природе этого процесса, а он очень глубок. Надо отдать себе отчет в потенциальной силе этого процесса, а не просто отмахиваться, что это какая-то очередная правительственная пропаганда, поверхностная политическая манипуляция и спекуляция на невежестве и беспамятности народа.

Во-вторых, с советских времен в интел­лек­туально-демократическом слое русского общества сохранилась идея разумности как доминирующая идея устройства общества. Ведь советское общество, если сказать коротко, было обществом хаоса, хотя СССР всегда позировал внешнему миру как сверхупорядоченное государство. Художественная и научная интеллигенция представлялась островками разума в этом царстве хаоса. И современная мыслящая часть общества пытается по традиции позиционировать себя в этой роли. Но у этой позиции, в силу ее логической выверенности и эмоциональной плоскости, не хватает творческой энергии, которой обладает противник.