Нас тут не стояло

Национальное самосознание

Идентичность интеллектуалов в России рассыпается: прежние общественные структуры размыты, естественной среды нет, изнутри разъедает аутоагрессия

В Екатеринбурге в Ельцин центре состоялся творческий вечер писателя Дениса Драгунского. Денис Викторович русскоязычной публике известен аж с конца 50-х — как прототип блистательных «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского, классики отечественной детской литературы. Младшая сестра Дениса Драгунского Ксения — также писательница, драматург. Издавать свои художественные произведения Денис Драгунский стал поздно — ему было уже за 50; до этого он был широко известным в узких кругах политическим аналитиком и публицистом, экспертом по теории национального самосознания (защитил по ней кандидатскую). Вузовское образование — филфак МГУ: специалист по древнегреческому и Византии. Затем несколько лет преподавал языки в Дипломатической академии МИД. С Денисом Драгунским мы беседуем о судьбах интеллектуального класса в России.

— Понятие «интеллигенция» в России появляется примерно в середине XIX века, но уже к его концу приобретает, скорее, негативную окраску. Причем негативное отношение к интеллигентам было как у консерваторов-монархистов, так и у коммунистов. Ситуация стала меняться после Великой Отечественной, а в 70-е развернулась едва ли ни борьба за право называться интеллигентом — взять хотя бы противопоставление Солженицына «интеллигенция — образованщина».

— Это даже раньше началось: уже в 60-х писатель Илья Зверев говорил об интеллигенции и «дипломции», то есть о людях просто с высшим образованием. Зверев хоть и очень талантлив, но мало кому известен был даже тогда, особенно теперь.

— В 90-е и первой декаде 2000-х это понятие просто пропало с радаров, будто бы никто себя интеллигенцией уже не считал. И бог бы с ним, но в недавние годы оно вдруг снова всплыло в медиапространстве. Как считаете, мы вправе полноценно говорить об отечественной интеллигенции?

— Да, я вижу, что это слово снова всплывает, но мне не кажется, что нынче к слову «интеллигенция» формируется положительное отношение. Прежняя история, когда считалось, что интеллигенция — это люди, которые умеют стыдиться, люди совести, а не просто образованные, которые думают о народе, — всего этого сейчас не слышно. Наоборот: в последние два года я начал наблюдать оживление очень старого антиинтеллигентского дискурса, возвращение к бердяевскому представлению об интеллигенции, может быть, даже к суждениям Достоевского, — это нигилистическая группка разрушителей, которым вечно ничего не нравится, которые уничтожают народную нравственность…

Главный момент идентичности интеллигенции — это противопоставление «интеллигенция — народ» и «интеллигенция — мещанство». Есть замечательный трехтомник Иванова-Разумника про интеллигенцию и мещанство («История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в.», впервые опубликован в 1906 — 1907 годах. — Ред.). Что такое мещанство? Это народ, который повысил материальное благосостояние, не подняв нравственный, интеллектуальный и образовательный уровень. Мещанин — это тот самый Чумазый у Салтыкова-Щедрина, то есть разбогатевший крестьянин, кабатчик. Но дело в том, что сегодня у нас народ исчез. Есть население страны, оно характеризуется огромным числом всяческих параметров, из которых совершенно невозможно выделить один-два, которые могли бы заключить в себя представление о народе.

— А раньше такие параметры были?

— Конечно. Многое ведь зависит от структуры занятости. В аграрной стране народом было 82 — 83% крестьянства (оценка 1917 года. — Ред.). С одной стороны, это были темные люди, с другой — они были хранителями народной/традиционной/деревенской культуры. Ну и были фабричные — немного. В эпоху, когда произошла городская революция и городских стало в разы больше, чем сельских, народом стали фабричные и отчасти офисные. То есть народом стал рабочий класс и так называемая массовая бюрократия — учителя, врачи и др. Короче говоря, все те, кто зарабатывал 120 рублей в месяц. Когда я получил свою первую зарплату, и пусть моим первым местом работы была Дипломатическая академия при МИД СССР, зарплата все равно была 125 рублей. Так что это меня тоже причисляло к народу. В этом смысле я был как все. Так вот этого «все» сегодня уже нет.

Возьмем зарплату, место жительства, жилищные условия, веру в бога, симпатии или антипатии к действующей власти — по всем этим параметрам общество все равно рассыпается на куски. Можно быть абсолютно нищим человеком и при этом читать Хайдеггера в подлиннике, а можно быть богатым человеком, но при этом быть тупым как сибирский валенок, можно симпатизировать Путину, и при этом читать Хайдеггера в подлиннике, можно не любить Путина, и все равно читать Хайдеггера в том же подлиннике…

Народ исчез. Есть население, оно характеризуется огромным числом параметров, из которых невозможно выделить один-два, содержащих представление о народе

Больше нет не только массы народа, но и мещанства: носители мещанских бытовых навыков — любители сервиза «Мадонна» и салата «мимоза» — сегодня встречаются везде. У меня есть один товарищ — утонченнейший интеллектуал, по-английски пишет как по-русски, выдающийся аналитик, но когда мы с ним приходим в кафе, он обязательно берет салат «мимоза» — вот любит он салат с майонезиком, чтобы жирненько так! Но при этом он никакой не мещанин в том прежнем смысле. Раньше интеллигенция от народа и от мещанства отличалась всем: уровнем образования, количеством прочитанных книг, эмоциональностью, внешностью, костюмом, ногтями, фасоном бороды… Поэтому когда братишки на улицах Петербурга ловили очкариков — они не ошибались, среди очкариков не было ни рабочего, ни крестьянина, ни даже кабатчика.

Но когда-то для нашего народа теория Кювье разлетелась на куски: мы больше не можем по зубу ископаемого животного определить его пищеварительный тракт, уже не скажешь по «мимозе» про мещанство. То же и с другой стороны: если человек владеет иностранными языками, учился за границей, оппозиционен по отношению к власти — нынче это ничего не значит, потому что дальше этого человека все равно никуда не отнесешь, не прилепишь никаких ярлыков, не угадаешь его поведения. Помните у Ахматовой «Реквием»: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Можно сказать, что интеллигенция — это такое же дитя времени, как и народ. Там, где пропадает народ как единое тело, там исчезает и интеллигенция.

Кстати, та самая антиинтеллигентская и антиинтеллектуалистская направленность, которая вновь возникает в стране, очень ярко проявляется среди самих интеллектуалов. Вот пример из моей фейсбучной практики: когда-то написал, что не надо так уже прямо презирать интеллигентов, ведь чтобы стать инженером или врачом, надо долго и прилежно учиться, а чтобы стать землекопом или дровосеком — день-два. Боже мой, я не ожидал, что будет такой взрыв возмущения! «Да вы ничего не понимаете в жизни! Чтобы стать инженером, достаточно заплатить взятку декану, а дровосек всю жизнь учится! И землекоп может себя считать настоящим землекопом только через тридцать лет подробного землекопания! Вы идиот, вы презираете наш народ!» и т.д. И кто это все писал мне? Уж точно не землекопы.

— Но это давняя риторика, она от почвенничества идет, разве нет?

— Тогда это почвенники, дошедшие до полного идиотизма! Хорошие почвенники, да, говорили, что народ хранит традиции, тяжело трудится, но при этом они не утверждали, что научиться вязать снопы тяжелее, чем делать хирургическую операцию. Этот наш теперешний бешеный антиинтеллектуализм со стороны самих интеллектуалов — это тоже показатель краха идентичности. Понятно, что профессия проститутки часто осуждается самими проститутками, но когда клерк осуждает клерков — это гораздо опаснее.

Вообще, сейчас мы живем в атмосфере разрушения идентичностей как данностей, как инструмента самоопределения человека. И это отражение разрушения общественных структур, о которых мы говорим, переформирования общества. Сегодня существует огромное количество людей, которые стыдятся своего места происхождения — я знаю много хороших людей, которые родились в каком-нибудь маленьком городе, но всем говорят, что они коренные москвичи. Многие стыдятся своего образования, стыдятся своей квартиры, стыдятся настоящих фамилий своих родителей… Поэтому люди постоянно про себя что-то выдумывают и сочиняют, потому что внутри они стыдятся самих себя.

Сверху вниз

— А интеллигенция и власть? Власть-то никуда не девается.

— Это отдельная история, и это более сложная ситуация, потому что власть очень привлекает интеллигенцию. В книгах русских народников я читал, как в деревнях родители очень боялись, что у них дочки вырастут красивые, а если вырастали красивые, то их всячески одевали мурзиками, потому что если барин или барские слуги заметят, ее обязательно уволокут в гарем, опозорят-обесчестят. Вот у нас примерно так же: как только писатель, режиссер или, скажем, актер становится знаменитым, власть его тут же пытается растлить, власть пытается его использовать в своих целях. И мало кто удерживается — факт.

— А может ли интеллигенция отстраивать свою идентичность от власти?

— Нет, не может: интеллигенция есть и за власть, и оппозиционная, есть и интеллигенция во власти. Да и вообще, интеллигент ведь мечтает, чтобы стать властью. В широком смысле: давать руководству указания, писать утопии — либо в роли серого кардинала, либо еврея при губернаторе; либо стать властителем дум как Лев Толстой — и тогда учить жизни независимо от политической власти.

— Я имею в виду не власть вообще, а власть конкретно политическую, которая имеет право издавать обязательные распоряжения, имеет право на принуждение — легитимное насилие. Власть публичного интеллектуала все же не такая.

— Вроде да. Но как ни странно, публичный интеллектуал в снятом виде может делать и то, и другое. Вот, допустим, какой-то очень уважаемый интеллектуал, культовая фигура что-то пишет о чем-нибудь. И все — ты вынужден под него подстраиваться. Потому что если у тебя другое мнение — это не просто твоя позиция, а ты уже против того, что сказал, допустим, Фуко. Вот это и есть обязательное распоряжение. А за ним уже идет принуждение, оно, конечно, не насильственное, но может быть вплоть до академических бойкотов, отказа общаться и даже увольнений.

В любом случае интеллектуалам очень хочется рулить, доминировать, двигать фигуры на доске. Аверинцев, Лихачев, Сахаров, Солженицын — интеллигентнее некуда, и все они читали публичные лекции, объясняли «как надо», трактаты писали в духе «Как нам обустроить Россию». Так что плох тот интеллигент, у которого нет маршальского жезла в ранце или королевской печати в кармане. А иначе он клерк от интеллекта, он ни на что не претендует — просто научить склонению или спряжению, интегралам и дифференциалам. Но тогда он и становится народом в том предыдущем смысле слова: как мастер обучает младшего работать на токарном станке, точно так же можно учить, как склонять греческие глаголы, ни на что не претендуя. Не выдавая никаких суждений.

Единичные в поле зрения

— История с расползанием общественных структур и классов — общемировая? Точнее, западной цивилизации?

— Я думаю, да. Другое дело, что Запад нас как всегда обскакал на повороте, потому что у них есть традиция академии, традиция университета, вообще традиция интеллектуальной жизни. Поэтому когда сегодня говорят о западном интеллектуале, то примерно понятно, о чем идет речь. Там еще сохраняется свой круг общения, свой круг чтения, даже свой круг занятости. И если это не занятость напрямую, то вовлеченность в некоторые структуры, которые дают идентичность.

В этом смысле очень важна среда. Возьмем кино: у нас есть журнал «Искусство кино», который долгое время издавал мой большой друг ныне уже покойный Даниил Дондурей. И еще есть журнал «Сеанс» у Любы Аркус — это всё, что у нас есть почитать про кино! А если вы приедете в Германию, во Францию, в Соединенные Штаты, вы в простом киоске увидите сорок журналов о кино! О кино новом, о кино старом, о кино отечественном, о кино зарубежном, о кино массовом и арт-хаусном, игровом и неигровом, о кино про ковбоев… То же и про искусство, и про дизайн; у них дикое количество журналов — литературных, философских… Поэтому интеллектуалы там имеют традицию и исторически состоявшуюся среду.

А у нас интеллектуал вообще не состоялся как интеллектуал в этом смысле. Ну вот я интеллектуал — я знаю два иностранных языка хорошо и один плохо. И что? И все. И где я могу напечататься, что мне читать? Конечно, можно очень постараться и найти себе место. Да, магазин «Пиотровский» (магазин интеллектуальной литературы в Екатеринбурге. — Ред.) — это чудесно, но это все настолько малотиражно, настолько крохотно, что как-то даже жалостно. И интеллектуал становится похожим на коллекционера, скажем, дикобразовых игл. Я уверен, что в Москве, а может, и в Екатеринбурге, есть люди, которые собирают разрисованные индейцами дикобразовые иглы. Но я должен их искать, выискивать! Так и здесь: мы в России должны постоянно искать себе среду, а в странах, где интеллектуалы существуют как идентичность, там среда находит их.

— Но среду создают те же интеллектуалы!

— В данном случае мы не имеем права рассуждать о курице и яйце, потому что, да, ту среду создали какие-то интеллектуалы, но очень давно. На Западе она наследуется столетиями.

Вот мне 67 лет. Представим, я жил какой-то ужасной жизнью, и у меня не было любви, я всю жизнь жил холостым (что про меня, кстати, неправда, а даже совсем наоборот). Ну или я жил затворником, изучал книги… Но вот вдруг я увидел в кино, вычитал в романе, что существует мир любви и секса, и захотел к нему приобщиться. Но для меня уже поезд ушел, я уже не могу влюбляться, бегать и ухаживать за девушками. Представьте, я начну это делать, что они мне скажут? Или как с изучением иностранных языков: это надо начинать с раннего детства, а если начинать в сорок лет, то человек со скрипом один язык выучит, конечно, но полиглотом уже не станет. А маленький ребенок может запросто одновременно говорить на нескольких языках, скажем, с разными родственниками, и все эти языки будут для него родными. Так и здесь: никакой наследуемой интеллектуальной среды у нас нет, и естественным путем у нас она уже не возникнет. Потому что естественно она могла возникнуть в нашем обществе столетия назад, а сейчас уже всё — поезд ушел.

— То есть русская цивилизация «свой поезд» просто пропустила?

— Ну не сложилось у нас, да, пропустили. Русская цивилизация пропустила этап университетов, пропустила этап богословских диспутов, пропустила этап схоластики… Или она вообще началась как культура позже этого этапа. И это очень видно по Русскому музею: вот гуляешь там и видишь, что в русской живописи после XIV века наступил сразу XVIII. Иван Никитин — первый русский современный живописец, которого Петр отдал в учение иностранцам и сказал, будешь, мол, писать как положено. И первые его картины сразу же написаны как прекрасные качественные итальянские или французские парадные порт­реты. А за десять лет до этого — парсуна, а еще чуть раньше по сути византийские иконы а-ля XIV век. Между ними нет естественной эволюции!

— И этого уже не исправить?

— Нет таких крепостей, которых не могут взять большевики! Для этого надо, чтобы государство сказало, обложив налогом олигархов или финансируя из бюджетных денег: вот чтобы завтра у нас было триста журналов, из них пятьдесят философских, пятьдесят искусствоведческих, чтоб вот такие редакции, вот такие у них должны быть дискуссии… Ну, по-сталински. Можно это сделать? В принципе, можно! Поколение пройдет, и все будет нормально. Но где вы найдете такое государство и таких олигархов, которые будут сейчас делать эти безвозвратные траты в интеллектуальную инфраструктуру? Зачем им? Вы их не найдете.

— То есть мы по-прежнему говорим об интеллигентах как о лишних людях?

— Как сказал мой друг-социолог Леонид Резниченко, интеллигенция — это интеллектуалы в нерыночных средах. У нас вышло вот как: наше государство для своих государственных (то есть нерыночных) надобностей наделало интеллектуалов больше, чем государственная машина может «съесть». То есть университеты навыпускали их много — с запасом, и вот этот запас остался не удел. Это было и в XVIII, и в XIX веке, и в советское время — это еще петровское наследие: учили людей больше, чем может пригодиться. Ну то есть если бы можно было каждого из них пристроить к делу соответственно полученной им квалификации, то, конечно, не было бы ни декабристов, ни разночинцев, ни народовольцев… Но при этом не было бы никаких стимулов к развитию.