К уяснению смысла положений Великой хартии европейских университетов
В эпоху реформирования высшего образования нужно понимать, что его первичным продуктом являются личные ценности и поведенческие установки выпускников, а образование и наука — средства их формирования.
Член Экономического совета при президенте РФ, декан экономического факультета МГУ Александр Аузан посетил Екатеринбург для участия в конференции «Точки роста экономики Большого Урала». Кроме того, профессор Аузан прочитал открытую лекцию в УрФУ, посвященную пониманию места университетов и высшего образования в развитии нашей страны. Докладчик подчеркнул важность дискуссии на эту тему: сегодня во всем мире университеты находятся в кризисе, вызванном радикальной демократизацией высшего образования. Заметим, что впервые лекцию «Миссия университета: взгляд экономиста» Александр Аузан представил широкой общественности в конце апреля 2013 года, материалы того выступления открыты для всеобщего доступа в интернете. Однако доклад в УрФУ отличается от прежней версии: приемная кампания-2013 заставила автора добавить в лекцию новые тезисы.
Свобода, равенство, братство
— Первый университет в России был основан не в 1755 году, как принято думать, а в 1725-м — это был Академический университет Санкт-Петербурга. Только он умер к середине того же века — оказалось, что создать университет трудно. Но почему же тогда в 1755 году в Москве основать его все же удалось, что определило гибель одного и выживание другого?
Дело в том, что первый проект — Академический университет — был рожден в 1710-х годах в спорах между царем Петром и его советником великим математиком Готфридом Вильгельмом Лейбницем. У них были разные позиции: математик предлагал вначале вообще не создавать Российской академии наук, а сосредоточиться на университете; и уже потом, лет через двадцать, когда университет породит национальную интеллектуальную элиту, основать Академию. Но Петр под конец жизни очень спешил, в результате университет и РАН были созданы одновременно в 1725 году. Из университета ничего не получилось: Россия была сословной страной, тогда университет, по сути, представлял собой туристическое агентство, которое направляло дворянских детей в нидерландские провинции или германские курфюршества чему-нибудь поучиться. Учились ли они, возвращались ли они — это были разные истории, но к середине XVIII века пришлось констатировать, что российскую интеллектуальную элиту создать не удалось. Первым русским членом академии наук России стал Михаил Ломоносов лишь в 1742 году. Вот он-то и предложил план нового университета.
Кстати, Ломоносов не был ни ректором, ни попечителем МГУ — он был буквально автором этого проекта. Смысл заключался в том, чтобы создать бессословный университет в сословной стране. «В университете тот студент почтеннее, кто больше научился; а чей он сын, в том нет нужды». Потому что сформировать элиту можно только в том случае, если вы на входе отказываетесь от принципа, что вперед учится тот, кто знатнее и богаче. Жесткий объективный отбор на входе — вот что обеспечило рождение Московского университета и его долгую жизнь.
Это очень непростой принцип, даже сейчас, в начале XXI века, вокруг него ломаются копья. Наверное, вы знаете, что в конце ХХ века Билл Гейтс и Уоррен Баффет отказались передавать свои миллиарды в наследство семьям (с 2010 года инициатива известна под названием The Giving Pledge, «Клятва дарения». — Ред.). Из российских миллиардеров эту инициативу поддержал только Владимир Потанин. Идея заключается в том, что детям, в общем-то, хватит и миллионов, потому что, во-первых, незаработанное богатство оказывается для них не очень хорошо, а во-вторых, эти миллиарды могут найти более гуманное применение. Баффет сказал так: представьте себе олимпийскую сборную, собранную из детей спортсменов, которые были победителями двадцать лет назад; очевидно, что такая команда обречена на поражение. Почему же вы этот принцип закладываете в других сферах общественной жизни?
В 2013 году произошла национальная катастрофа — слив ответов по ЕГЭ в интернет оказался гораздо масштабней, чем в прошлом, и те, кто пользовался ворованными вариантами, имели больше возможностей поступить в вузы, чем те, кто выполнял задания честно. В итоге возникла, говоря инженерным языком, зашлакованность лучших российских университетов.
Нам в МГУ удалось этого избежать: Московский и Санкт-Петербургский университеты имеют право на собственные вступительные испытания, хотя СПбГУ не воспользовался этим правом, а мы воспользовались. Мы ввели испытание по математике, и нам удалось отсечь эту темную волну: мы снимали с конкурса тех, кто не может решить три задачи из восьми предлагаемых. Мы думали, что таких будет не больше половины абитуриентов, на деле вышло более двух третей. Но самое скандальное, что среди них было 14 стобалльников! И не надо кричать, мол, что это все выходцы с Кавказа, — четверо из них москвичи. Поэтому организовать честный и объективный жесткий отбор в нынешних условиях, чтобы следовать ломоносовскому принципу, — это большая проблема.
Рождение неоклассики
Смысл существования университетов проявляется в кризисах. До конца XVIII века их развитие не сталкивалось с масштабными проблемами, но к началу XIX века количество университетов в Европе сократилось почти вдвое за несколько десятилетий. В первый кризис было очень важно понять, для чего обществу нужны университеты и как преодолевать волну сокращения их числа. Тогда возникли три принципиальные позиции, вариации которых часто можно встретить и сегодня. Первая связана с отцом политической экономии шотландцем Адамом Смитом, который выдвинул идею о том, что профессора должен содержать студент: в процессе образования он получает приращение человеческого капитала, который затем продает за жалование. Фактически Смит исходил из того, что университеты производят частные блага в виде индивидуального человеческого капитала. Следовательно, государства не должны поддерживать университеты, все это частные дела студентов и преподавателей.
Иная позиция была у французского императора Наполеона Бонапарта: университеты производят не только знания студентов, но и профессионалов для всей нации. Мы бы сейчас сказали, что университеты производят социально значимые блага — частные блага с перекрестными положительными внешними эффектами. Из этого следует, что государства должны поддерживать университеты, но при этом они должны поддерживать только то, что нужно для нации с точки зрения правительства. Такую темную вещь, как науку, нужно просто отсекать, потому что с наукой вечно все непонятно; а вот что нужно столько-то механиков и химиков — ясно. Кстати, нужны ли при таком подходе, например, историки или философы, тоже не очевидно. Тут можно вспомнить, что в МГУ философский факультет был закрыт во времена реакции при Александре III, тогда Константин Победоносцев написал о нем знаменитое заключение «Польза неизвестна, вред очевиден», и факультет закрыли на 70 лет. Да, кстати, и в 2013 году на всю нашу страну на специальность «Философия» было выделено 198 бюджетных мест, например, в два раза меньше, чем в одном только Бохумском университете в Германии — правительство до сих пор не может понять, зачем существуют философы.
Третий вариант выхода из этого кризиса университетов предложил немец Вильгельм фон Гумбольдт. Мне думается, его точка зрения лучше всего выражается первой статьей Великой хартии европейских университетов: «Университет, будучи в сердце различно организованных обществ в силу разнообразных географических условий и различий исторического развития, является автономным учреждением, которое критическим образом создает и распространяет культуру через научные исследования и образование. Чтобы адекватно реагировать на нужды современного мира, он должен иметь моральную и интеллектуальную независимость по отношению к любой политической и экономической власти, реализуя свою деятельность в области исследований и образования». Такая позиция в результате стала моделью так называемого неоклассического университета, многие сейчас ведущие университеты были построены как раз в соответствии с ней. (В дальнейшем под словом «университет» будем понимать как раз вуз неоклассического типа. — Ред.)
Кстати заметим, что модель таких известных университетов, как Стэнфордский или MIT, — это совсем другая модель, и она сравнительно новая. Знаете ли вы, что в Стэнфорде обучается всего семь тысяч студентов? И при этом там работает 42 нобелевских лауреата. Это модель научного института, а не большого университета для большой страны.
Обратимся к замечательному испанскому мыслителю Хосе Ортега-и-Гассету. Именно он создал современное понимание неоклассических университетов и предсказал второй кризис высшего образования. В 1930 году в лекции «Миссия университетов» он выстроил свой взгляд на парадоксах, вот некоторые из них: университет производит высшее образование для среднего человека, цель высшего образования — поместить человека вровень со временем; нужно сделать из среднего человека хорошего специалиста; университеты неотделимы от науки, однако у среднего человека нет никакой причины становиться ученым, тем не менее наука должна быть для того, чтобы строить картину мира; университеты существуют совсем не потому, что студент умен, наоборот, они существуют оттого, что студент недостаточно умен, ведь если бы он был таким умным и талантливым, он бы учился без университетов. По сути Ортега-и-Гассет прочувствовал то, что через несколько десятков лет научно описал Герберт Саймон в своей теории ограниченной рациональности (за нее в 1978 году он получил Нобелевскую премию).
А как университеты решают задачу строительства картины мира? В науке ее нет — ученые также подчиняются теории ограниченной рациональности, поэтому и наука в целом не имеет и никогда не будет иметь непротиворечивой и доказанной картины мира. Значит, искать ее надо не в рациональной плоскости. Но что же транслирует университет студентам? Здесь мы снова обращаемся к Ортега-и-Гассету, который говорил, что главная цель высшего образования — показать человеку, как устроен этот мир, чтобы у выпускника хоть какая-то «карта» была. Раньше эту карту строили из мифов, потом из религии, с XIX века стало модно собирать ее из научного материала. Но в целом это не наука, а культура (которая выходит из сугубо рациональной плоскости) создает такую мировоззренческую картину, используя материал научных знаний. В результате прививаемая университетом культура формирует набор поведенческих установок и ценностей, рекомендуемых людям, выходящим в мир. Вот почему, если вернуться к первой статье Хартии, первой целью университета ставится распространение культуры, а образование и исследования — ее средства.
Второй кризис
В ХХ веке высшее образование перестало быть элитарным. Хорошо это или плохо? Это ужасно! Знаете, почему конкурентоспособен какой-нибудь университет из первой десятки мирового рейтинга? Его конкурентоспособность поддерживается китайским и индийским студентом — это общества, где до высшего образования добирается небольшой процент населения. А там, где произошла радикальная демократизация образования (Европа, Америка, Южная Корея), уровень конкурентности абитуриента разительно упал. И в целом мировые университеты каждый год несколько проседают. Когда я учился, я все время восхищался и удивлялся, как же здорово были образованы наши преподаватели. Но когда учились они, в вузы в нашей стране поступало где-то 2% от поколения, когда учился я — уже 12%. А теперь — 88%.
Кстати, этим обусловлено появление схемы «4 + 2» — бакалавриата и магистратуры. Объяснение простое: когда люди стали массово поступать из школ в университеты, школа перестала готовить учеников к жизни, она стала их готовить к вузам.
А функция развития кругозора ушла в университет, в бакалавриат, при снижении общего уровня образования. Но ведь еще надо делать профессионалов — их готовит магистратура. Кстати, у нас в стране с 1 сентября и аспирантура фактически стала новым уровнем образования. И это совершенно не случайность, система высшего образования как лестница: она все более широка у основания, и в ней все больше ступеней-градаций.
От массовости и возникает новый кризис университетов: все учатся в вузах и получают дипломы о высшем образовании, но вузы радикально различаются между собой по уровню. Спрашивается, нужны ли нам все эти университеты? Как нам потом доверять этой массе специалистов, можно ли различить, кто и какие знания получил в результате? При этом стоит помнить, что образование если и является услугой (по Смиту) — то это капитальная услуга, это венчурная инвестиция с неизвестным результатом, который если и будет, то нескоро. По процессу образования не определишь, произвели ли новый человеческий капитал, потому что образование — это так называемое доверительное благо.
Отсюда главная угроза второго кризиса университетов — ухудшающий отбор. Это открытие Джорджа Акеролофа, которое было отмечено Нобелевской премией 2001 года. Вообще, он анализировал очень специфическую ситуацию — торговлю подержанными автомобилями в США. Все машины, хотя они на деле изношены по-разному, на витрине выглядят одинаково хорошо — это неисследуемое благо, определить его качество потребитель не может (но продавец это качество знает). У покупателя есть лишь один параметр для выбора — цена. На какую машину можно ниже всего опустить цену? На самую изношенную. Вроде, логично. Но как только потребитель начинает действовать по поговорке «дешево да гнило, дорого да мило» и ориентироваться на высокую цену, рассчитывая купить качественный автомобиль, то продавец тут же начинает задирать цены на самые раздолбанные автомобили. Как доказывает Акерлоф, в конкуренции, когда существует асимметрия информации, обязательно выигрывает мошенник.
Это происходит, увы, не только на рынке подержанных автомобилей. Вот вы должны выбрать себе специалиста из нескольких выпускников, здесь та же самая проблема — все дипломы блестят. Применительно к подержанным автомобилям решение этой проблемы очень простое — введение частной гарантии (продавец берет на себя стоимость всех ремонтов, например, за год), она сразу же выравнивает рынок. С университетами нет таких простых решений, но делать с ними что-то нужно.
Университет, армия, тюрьма
Я противник закрытия университетов. Университеты производят не только знания, но прежде всего культуру. Что же тогда такое плохой университет? Наверное, такой, который не произвел профессионала. Но кого же он тогда произвел? А произвел он предмет мечтаний многих политологов и социологов — российский средний класс. Потому что средний класс — это набор поведенческих установок. Это понимание, что денатурат пить не надо, что фитнес находится за углом, а депозиты бывают разные. И да, плохой университет это производит, потому что выясняется, что культура в таком понимании есть продукт даже плохого университета. Здесь, кстати, уместным будет вспомнить гипотезу известнейшего современного американского институционального социолога Рональда Инглхарта: он предполагает, что формирование ценностей, в отличие от поведенческих установок, происходит у людей в возрасте 18 — 25 лет, в период так называемой ранней взрослости.
Вообще говоря, социализацией занимаются не только университеты, это также делают, скажем, армия и тюрьма.
Я утверждаю, что плохой университет лучше хорошей армии, и уж точно лучше тюрьмы. Мне часто возражают, мол, при чем тут тюрьма и армия? При том что если мы оставим сегодняшних не социализировавшихся школьников на улице, закрыв плохие университеты, то дорога им светит именно туда. Как только мы окончательно понимаем, что университеты производят не только частные блага для индивида в виде приращения человеческого капитала, не только социально значимые блага в виде профессионалов для нации, но производят и крайне важные общественные блага в виде культуры и поведенческих установок, то у нас появляется совершенно иной подход к университетам. И тогда ясно, что теперешняя задача состоит не в том, чтобы уничтожить «неэффективные» университеты, а в том, чтобы провести селекцию между теми выпускниками, которые являются профессионалами, и теми, которые профессионалами не являются, но являются носителями очень полезной для общества и экономики культуры. Ведь не стоит забывать, что средний класс — это еще и источник правильного спроса, приверженец длительной активной жизни, что он оказывает меньше нагрузки на, скажем, здравоохранение (доказано, что образование в пять раз сильнее воздействует на продолжительность активной жизни, чем здравоохранение), и проч. Думаю, что методом решения этой задачи может стать магистратура. Потому что магистратура и есть способ производства профессионалов, а бакалавриат — это в первую очередь кругозор, культура и средний класс. Вот только тогда магистратура не должна образовываться всюду, она должна быть в некотором смысле элитной. Однако, наверное, магистратура — это не единственное решение.
В завершение хочу сослаться на идею еще одного нобелевского лауреата Рональда Коуза, на теорему о положительности транзакционных издержек. Мне кажется, что эта теорема замечательно выражается любимой присказкой нашей великой правозащитницы Людмилы Алексеевой: все рано или поздно устроится более-менее плохо. Раз транзакционные издержки положительны, то есть недопонимание и силы трения в обществе неизбежны, то оптимальные состояния недостижимы. Значит, мы всегда имеем выбор между многими вариантами, каждый из которых обладает несомненными недостатками и небесспорными достоинствами. Искусству такого выбора человека и обучают в университете.