Горизонтальные токи
Цифровая культура
Цифровая культура косит традиционные институты с вертикальной структурой. Новые маяки и движители — локальные сообщества и локальные практики
В октябре в Ельцин центре (Екатеринбург) с открытой лекцией «Культура цифровой эпохи: вызовы, трагедии и преимущества» выступил журналист, писатель и профессор Высшей школы экономики Александр Архангельский. После мероприятия «Эксперт-Урал» дополнительно расспросил его о некоторых аспектах цифровизации.
Субъект и окружающий мир
— Как только человек и человечество осознали себя таковыми, они попытались сделать то, что не делают животные — зафиксировать и выразить свое отношение к этому миру. Как? Либо картинкой, либо текстом: конкуренция картинки и текста прослеживается на протяжении всей человеческой истории. Но изначально и картинка, и текст предполагают, что «Я» (автор/художник) не фиксирует мир «как он есть», а фиксирует отношение к этому миру: картинка и текст говорят не просто об окружающей меня реальности, а о моем восприятии этой реальности. В какой-то момент человечеству стало этого мало — захотелось фиксировать реальность без участия человека. А затем — транслировать эти образы вовне также без субъективного участия. Чтобы «Я» само себе не мешало.
Человечество шло к этому многие века, это был одновременно и прорыв, и ловушка. Почему ловушка: мы вроде бы убрали субъективный фактор — этого человека, который нам все время мешал, изображал все так, как ему хочется, а не так, какова «реальность сама по себе», и даже поставили технику между автором и зрителем… Но вдруг оказалось, что через эти транслируемые образы реальности можно управлять миром.
Сначала мир завоевал кинематограф. Ключевым фактором в этом стала Первая мировая война: во-первых, она показала, что движущаяся картинка убеждает людей гораздо сильнее, чем неподвижная. Во-вторых, во время Первой мировой выяснилось, что реальные съемки с поля боя воздействуют на сознание с куда меньшей силой, чем стилизованные под реальные съемки в павильоне. Это открытие сделал режиссер Дэвид Уорк Гриффит: он пытался снимать честно на полях сражений, но качество съемки, возможность обзора, и значит, эффектность кадров оказались очень низкими, и Гриффитс начал снимать половину фильма в павильоне, выдавая кадры за документальные.
Затем наступила гегемония телевидения. Войны стали медийными, первая — «Буря в пустыне» — ее начало планировалось вместе с CNN. Телевидение выстроило авторитарный вертикально интегрированный медийный мир.
Всевластие телевидения разрушила цифровизация. Это произошло значительно позже появления первых компьютеров — когда возникла возможность передачи нетелевизионного изображения на расстояние. Причем непосредственным началом падения гегемонии стал случайный тык, когда американский бездельник Брэд Фитцпатрик в 1999 году придумал первую социальную сеть Живой Журнал. Он уезжал на один семестр в другой университет, ему лень было писать всем объясняющие письма про это, и он придумал, как соединить принцип сайта и электронного письма, как писать всем сразу. Оказалось, мир только этого и ждал — информация начала распространяться горизонтально.
Но для разных сфер культуры цифровая эпоха принесла разные возможности, принесла и разные проблемы. В будущее я смотрю оптимистично: пока мы будем эти проблемы решать, мы будем развиваться. Вообще, мне кажется, что технологии инструментальны: мы их придумываем для удобства, затем имеем дело с последствиями; имея дело с последствиями, мы сами меняемся, а меняясь, придумываем другие технологии — и так цикл за циклом.
Субъект и машина
— Видится, что следующим шагом станет приход в производство контента искусственного интеллекта. Поговаривают, что проблемы, которые придется решать, будут гигантского масштаба…
— Про искусственный интеллект и алгоритмизацию разговоров больше, чем реальности. Никакого искусственного разума, то есть модели, которая может сама ставить задачи и обучать их решать, не существует. Сильного искусственного интеллекта, способного комбинировать принципиально различные алгоритмы для решения поставленной задачи, тоже нет. Есть слабый искусственный интеллект — система, работающая в рамках заданного алгоритма.
Чем это чревато? Ну, например, сегодня спортивные обзоры пишет машина, уже как минимум пять-шесть редакций перешли с живых новостников на алгоритмы. Финансовые обзоры тоже пишет машина, и пишет лучше, чем человек. А вот финансовые прогнозы — уже вопрос, тут лучше работать в «соавторстве». Скорее всего, в течение 10 — 15 лет пропадет нужда в производителях форматных жанров литературы, потому что сюжетные ходы для качественного детектива машина просчитает лучше, чем человек, — написание развлекательной литературы будет механизировано. Кстати, в начале октября Акунин-Чхартишвили объявил о том, что через несколько месяцев он выпускает последний роман про Фандорина и завершает этот цикл. Григорий Шалвович — человек очень умный и хорошо считающий: он вошел в этот рынок, когда было нужно, и выходит из него за час до краха.
Очевидно, что целые пласты нон-фикшн уйдут к машине, потому что совершенно точно, что про историю цифровых технологий машина сделает книжку лучше, чем я: алгоритм быстренько все обобщит, выстроит в хронологию, технологично разобьет по главам, и уж точно не будет, как я, долго искать картинки по интернету. Но не весь нон-фикшн. Потому что писать, условно говоря, как Маша Гессен написала про Перельмана, машина не будет.
— Почему?
— Можем ли мы представить ситуацию, когда машина напишет книгу, сопоставимую с «Войной и миром»? В принципе можем,но каковы условия? Тот, кто будет писать алгоритм, должен обладать писательским гением уровня Толстого, чтобы задумать произведение, да еще и гением программиста, чтобы создать алгоритм. Это просто нерентабельно — так что не понятно зачем.
Так что все штучное, творческое, непредсказуемое, нарушающее границы — останется за человеком; все алгоритмизируемое уйдет к машине. То же с редакторами. Редакторов-асов, которые видят замысел книги, машины не заменят. Редакторов-технологов — запросто.
Писатель — носитель — читатель…
— В 1974 году студент Иллинойского университета Майкл Харт получил доступ к машинному времени. Понятно, что для такой ерунды, как первая электронная книжка, никто бы ему доступ к дорогому машинному времени не дал, и он, как это часто в истории бывало, подменил заказ. И создал проект «Гуттенберг». Он действует до сих пор, не процветает, но именно там была создана первая в мире электронная книга. Сначала все говорили, что это ерунда, потом стали говорить — может быть, затем — что только так теперь и будет, что бумажная книга исчезнет. Стивен Кинг поставил первый в мире эксперимент по выпуску книги только в электронной среде: на рубеже 2000/2001 годов он стал выпускать свой роман «Плющ» по главам по подписке и без издателей — первая глава была вывешена на сайте бесплатно, за следующие надо было платить. Эксперимент Кинг так и не закончил — количество подписчиков очень быстро начало падать. Но из этого ничего не следует: Кинг выступил раньше времени — эпоха еще не была готова.
Самый развитый книжный рынок на сегодняшний день в США, до 2015 года количество продаваемых экземпляров электронных книг росло, а бумажных — падало, с 2015-го ситуация стабилизировалась. Соотношение — 25% электронных/75% бумажных. Но при этом стоит указать, какие бумажные книги сегодня продаются лучше всего — это книжки-раскраски для взрослых. Книги этого типа фактически спасли от краха мировое бумажное книгоиздание в 2015 — 2016 годах.
— Чистая радость бумажных страниц!
— Кстати, любимый разговор конца 90-х про то, что в компьютере книжки читать невозможно, исчезает запах страниц, ощущение бумаги… Мой тесть, которому 86 лет, тоже так говорил, пока не понял, что в электронной книжке можно шрифт увеличить — ну и все, бумага оказалась не у дел.
— То есть форма изменилась, но все по-прежнему?
— Нет, чтение книг (не чтение как таковое) как воспроизводимый социальный инстинкт сокращается. Зато растет инстинкт написания книг. То есть цифровая эпоха провоцирует персональное (как правило, непрофессиональное) творчество, но не провоцирует интерес к чужому высказыванию. Главная жалоба советского писателя: моя рукопись лежит в издательстве. Даже был такой ответ: «книга, которая не лежит в издательстве, не может быть издана». Сегодня противоположная ситуация: издать книжку — недели три. Вопрос, как сделать так, чтобы кто-нибудь узнал о ее существовании. Если каждый может выпустить книжку,
то непонятно, кто их будет читать.
— Это хорошо или плохо?
— Стало ли лучше? Стало иначе. Когда писатель в прежнюю эпоху хотел начать, он не мог пробиться в издательство. Он ходил, обивал пороги, никто его не знал, потом, может, к 50 годам, выпускал книжку — и тогда его вроде как замечали. Сегодня он выпускает книжку и ходит по читателям — «читатель, прочти меня».
Зато появился новый рынок, он еще незанятый. Я своим студентам всегда говорю: если вы придумаете, как в цифровую эпоху продвигать автора и создадите предложение услуг сопровождения книжных проектов под ключ — вы построите очень хороший бизнес. Это страшно востребовано, но ответа на эту потребность пока нет. Мы точно знаем, что совсем не сработала технология бук-трейлеров. Мы видим, что заработал книжный видеоблоггинг: почему это смотрят и как это работает — я не знаю, но это влияет. По-прежнему есть институт критики: если о чем-то пишет Галина Юзефович — для многих людей это становится важно. Но критиков намного меньше
— Уход критиков со сцены — это тоже следствие цифровизации?
— Не думаю. Это наша местная спе-цифика. Критика — и литературная, и театральная, и киношная — это не только призвание, но обязательно и профессия. В отличие от писательства. Вы можете писать книги, не получая гонораров, потому что это ваше призвание: зарабатываете одним, реализуетесь в другом — не очень удобно, но схема понятна. А если вы критик, то вы должны за работу получать деньги: это ж надо читать огромное количество книг, ходить на огромное количество выставок — делать это бесплатно и в свободное время невозможно. И у нас в стране отсутствуют именно эти условия, поэтому в стране критиков просто нет. Слава богу, страна знает Галину Юзефович и Наталью Кочеткову — уже хорошо. То есть это вопрос социальный и финансовый, а не вопрос технологий.
— Финансовый вопрос еще и в том, что электронные книги куда сложнее продавать, чем бумажные.
— С моей точки зрения, в западном мире цифровые книги непропорционально дороги: иногда сопоставимо, а то и дороже, чем на бумаге. Хотя там в целом научили людей за них платить. В России мы пока не привыкли, что цифровую книжку надо покупать, как бумажную. В принципе можно сравнительно быстро добиться того, чтобы люди электронные книги все же покупали — скажем, криминализировать потребителя, а не поставщика. Как в ряде стран Европы: проституция разрешена, а пользование ею запрещено.
— А в какой роли остаются бумажные книги?
— Как предмет роскоши — не в смысле кожаного переплета, а потому что это выбивается из обыденных правил. Роскошь — это то, что бесполезно. Вы бумажную книгу держите в руках — помимо того, что она носитель информации, она еще и сама — объект. Причем как носитель информации она бесполезна — с планшета я прочту быстрее. Но общаясь с книгой, я выбиваюсь из того алгоритма, который мне навязывает окружающая жизнь, то есть благодаря ей я буду ощущать и переживать себя как себя самого, как отдельного человека, а не часть массы.
Так и газета, которая раньше была инструментом демократизации общества, сейчас стала предметом роскоши. Не сбудется прогноз Мердока о смерти газет, потому что они вернулись туда, откуда вышли — в дорогое кафе в качестве бесплатного роскошного приложения к завтраку по завышенной цене.
— Почему так?
— Потому что наша жизнь все более травматична, цена нашего успеха все более высока, мы внутри какой-то гигантской мясорубки, и тот, кто может нас из этой мясорубки вытащить и положить на отдельную удобную тарелочку, будет создавать нам благо, и мы будем говорить ему спасибо. Это производитель виниловых пластинок, издатель бумажной книги, пахнущих типографской краской газет.
Рекламодатель
— Возникает такое явление, как трансмедиа. Раньше, например, документалисты снимали фильм про бездомных, показывали его по телевидению, и на этом история, как правило, заканчивалась. Сегодня проект будет строиться иначе: вместе с телефильмом возникнет сайт, на котором мы будем рассказывать о судьбе тех бездомных, каких показали в кино; дальше возникнет волонтерское движение, которое начнет этим бездомным помогать — мало их показать, надо же изменить их судьбу. Затем начнется сбор средств на краудфандинговых площадках для помощи — там мы тоже будем публиковать репортажи о том, что делается и как это меняет жизнь наших героев. Затем мы снова снимем фильм о том, как изменилась судьба этих бездомных в результате того, что мы запустили это движение, и т.д. Короче говоря, это рассказ, который меняется в зависимости
от платформы, на которой мы рассказываем. При этом трансмедийный мир — мир бесконечного количества в принципе незавершаемых историй.
— Что в трасмедийном мире играет стабилизирующую и направляющую роль? Раньше — рамки жанра, особенности носителя. А теперь? Рассказ, нарратив?
— Да, сторителлинг: мы все — рассказчики историй. Вообще это было всегда, если не в журналистике, так в литературе — умение переходить из истории в историю в зависимости от того, куда тебя повел сюжет. Вот поэма «Мертвые души»: там есть лирические стихотворения в прозе, есть вставная авантюрная повесть о капитане Копейкине, нравоописательный роман — и это все работает как единая воронка, которая тебя засасывает. А сегодня и документальный проект требует в первую очередь умения рассказывать истории, переходя из жанра в жанр.
— Звучит красиво, вот только в отечественной журналистике с деньгами еще хуже, чем на книжном рынке.
— Зарабатывать на рекламе. С книжками — отдельная сложная история, с журналистикой — только реклама. Ну и спонсорство иногда возможно.
— А пожертвования? В Штатах такая модель неплохо работает, особенно на муниципальном уровне.
— В России люди бедные. Беднее, чем в Америке. И привычки пока нет. В какой момент она сформируется, мы не знаем; доживет ли до этого момента журналистика — не уверен. Ситуация, действительно, драматическая: рекламный рынок зависит от власти — в политическое издание никто рекламу не понесет, так как это дополнительные риски. Соответственно, остается лишь ниша бесконечно повторяющихся и отражающихся друг
в друге глянцевых изданий.
— Краудфандинг?
— В краудфандинг верю. Но это разово: на какой-то проект, например, на издание книжки, деньги собрать можно, на поддержание жизни редакции — нет. Кнопка «Благодарность» на сайте не работает. Грубо говоря, я понимаю, как собрать деньги на неигровое кино, и при необходимости соберу. А как собрать на передачу, я не знаю; делая передачу, я тотально завишу от работодателя — то есть от государства.
Места и цифры
— Цифровая культура порождает огромную политическую проблему. В цифровом мире мне чаще бывает проще выстроить коммуникацию с коллегой, скажем, из Танзании, чем с соседом по лестничной клетке. Но ведь мы по-прежнему живем в мире, устроенном территориально, и правительство выбираем вместе с соседом по лестничной клетке. Мы живем в политических системах, ориентированных на практики прошлого, при этом мы живем в цифровой культуре, ориентированной на будущее. Мы видим, как перестали строиться партии: в России в классическом смысле есть две партии — КПРФ, которая возникла в Советском Союзе, и ЛДПР — на излете советского времени. Не имеет никакого значения, как я к ним отношусь, я просто подчеркиваю, что это по структуре классические политические партии. Все остальное — это машины для голосования. Во всем мире так, вспомните, как победил Макрон: вышедший из всех партий надпартийный кандидат. Наднациональный мир строится, а нынешние политические институты в нем не работают.
Хорошего ответа пока никто не предложил. А у правительств понятное решение — давайте мы все заморозим, пересечем, закроем, запретим… Только поздно: мне кажется, что технологически момент, когда можно было заморозить, остановить, пропущен — джинна из бутылки выпустили. Ну вот в Китае запрещен фейсбук. И что? Половина Китая сидит в фейсбуке.
— Все же человек как минимум телом живет в конкретном месте, а не в фейсбуке. И места эти разные. Не замечать, отрицать эти различия — тоже иллюзорность. По-моему, обращать внимание на самость — это как раз задача культуры, культурной политики. Но в России процесс будто бы обратный, особенно хорошо это видно на региональном уровне.
— С одной стороны, цифровая эпоха нивелирует все, включая региональные различия. Алгоритм он и есть алгоритм, цифровая культура сокрушает различия — может, это ее главный недостаток, но и достоинство тоже. С другой стороны, современность дает право на репрезентацию самих себя такими, какие вы есть — право на отличие. Да, в России пытаются вести единую федеральную культурную политику. Чтоб все были похожими — мы не ценим свои различия, мы не сумели осмыслить различия как преимущество, а не как недостаток. Конечно, стоило бы придумывать институты, связывающие нас таких разных, а не отменять нашу разность и не притворяться, будто мы одинаковые.
Но цифровая культура позволяет реализовывать как единую политику сверху, так и оставляет место для региональных отличий. Предъявлять локальную культуру становится проще. Раньше это тоже можно было делать, но дорого. А сейчас как минимум удешевилось. Вот, скажем, вокруг Екатеринбурга много важных исторических мест, про которые страна мало знает. Как их можно предъявить? Людей вы сюда не затащите, а рассказать виртуально — можно. Но таких проектов до сих пор очень мало. Ведь это несложно: есть студенты уральских вузов, есть небольшие бюджеты — но для студентов это достаточно. Студентам вы даете практику, инициативным краеведам — возможность предъявить себя, и замыкаете их друг на друга.
— Репрезентировать стало легче. Только чтобы было что репрезентировать, надо бы сначала осмыслить себя носителем этой культуры — и с этим главные сложности, по-моему.
— Да, формально результатом будет репрезентация, но в процессе работы начнется выстраивание горизонтальных связей. Совместная работа сформирует маленькое локальное сообщество. Оно распадется после завершения проекта, но возникнет другой проект, перетечет в третий — и это будет бесконечное броуновское движение локальных сообществ. Только так можно будет создать внутреннее напряжение, из которого появится реальная жизнь, настоящее лицо региона, осмысленная региональная культура. А не память о том, что было когда-то.
— Возможно ли системно выстроить этот живой подуровень, дополняющий федеральную уравниловку? На что опереться: субъекты федерации, исторические области, муниципии?
— Я не мыслю такими категориями в принципе. Тем более сегодня невозможно сверху придумать единую модель, которая будет работать во всех регионах. Мне кажется, единственное, что в этом мире действует, — это локальные практики и локальные сообщества, их масштаб может быть любым. Люди в процессе взаимодействия меняются сильнее, чем под влиянием больших идей, а тем более схем.
Заметьте, общественные движения сплошь и рядом успешны. Например, «Последний адрес»: да, его делают люди,настроенные выраженно оппозиционно, но в политике у них не получается выстроить работу, а в общественной сфере — получается. «Синие ведерки», Диссернет… Вспомните, был период, когда в стране отсутствовала культура благотворительности. С нулевых годов появилось несколько энтузиастов, которые захотели иначе устроить жизнь вокруг. Каждый занимался своим: одни занимались помощью больным детям, другие — помощью тем, кто помогает… И цель захватила людей.
Вывод простой: то, что спускается сверху — пресекается, а общественное, идущее снизу, получается. Не только в России, во всем мире. И я уверен, что власть, когда поймет, что за общественными движениями сила, придет и попросит: возьмите у меня деньги, чтобы я вам помогла.